Прожитые и непрожитые годы
Шрифт:
– т Я попросту не писал тогда, когда нельзя было сказать того, что думается.
– Молчал, а это тоже не геройство, не так ли?
– В плену, например, молчание – геройство.
– Брось, это оправдание слабых, а потом – что за сравнение…
– Ну что я мог сказать на бюро?
– Всю правду. Дал же ты пощечину тому щенку. Молодчина. Отчего же выступить побоялся?
– Я выступил!
– Ладно, хватит. Там сидели ответственные товарищи, могли бы не сегодня-завтра разделаться с тобой, а на Севане был желторотый юнец и рядом твои друзья.
– Да,
– Пусть бы не поддержали. Тогда уж не играй в героизм.
– Я не играю в героизм.
– Это модно теперь. Жалуются, бьют себя в грудь, но достаточно легкого ветерка, чтобы надеть шапку, – как бы не простудиться. Вы любите кинжал в ножнах. А может, не вынимаете его потому, что знаете – он деревянный.
– Устал я…
– Отчего устал-то? Скучно с тобой, брат. Лучше выпей.
– Я и пью, что остается делать?
– Опять играешь? Кончай.
– Я не играю. Видишь, вот и одноклассники встретились, а что из этого вышло?
– А что должно было выйти? Встретились, вспомнили детство, повеселились, поговорили…
– Больше молчали.
– Больше, меньше! Все взвешиваешь, измеряешь. Эти же самые друзья удивили всех в дни болезни Ваграма. Помнишь, врач сказал, что нужен лимон, и через полчаса в больнице было сто лимонов, когда для Ваграма хватило бы и одного. Помнишь, всю ночь они оставались с тобой…
– Помню, такое не забывается, но все же…
– Что «все же»? А сам ты что сделал для них, а?
– Ничего, они вроде не нуждались во мне.
– Стыдись. Внутренний мир людей не бутылка лимонада, которую можно разлить по стаканам до последней капли, а сам ты ни перед кем не раскрываешься.
– Я не выношу подлости.
– И правильно. Но надо ведь постараться понять человека.
– Мне надоело понимать.
– Смешно… Английский анекдот слыхал? Некто кончает самоубийством, на столе находят письмо: «Прошу в моей смерти никого не винить, просто мне надоело ежедневно бриться».
– Ну и что?…
Был уже полдень.
Левон вышел из ресторана.
Утром Кероб подбросил его на машине в село.
– Сколько у него было детей? – спросил Кероб.
– Трое.
– Младшему сколько?
– Четыре года.
– Как моему Арапку. Ничего, вырастет. Все вырастут. Его самого жалко.
Машина ехала медленно. Редактор обещал напечатать статью, если Левон. кое-что изменит. «Хочу напечатать до отъезда». – «А куда едешь?» – «Как куда? Забыл?» – «Как знаете, – сказал Левон, – хотите – печатайте». Дорога в село раньше петляла, была длинная, а теперь каждый год делается короче. В годы войны они добирались до города на грузовиках часов за пять. На полпути было небольшое строение, крестьяне называли его «почтой». Некогда здесь, видно, был постоялый двор, где останавливались передохнуть, поменять лошадей. Строение давно снесли. Левон все старался припомнить, где оно стояло. Зачем все-таки снесли его? Теперь здесь широкая, прямая дорога. А Татевик звонит каждый день.
– В отпуск собираюсь, – сказал Кероб.
– Когда?
– На днях, как только редактор уедет.
– Возьми путевку в санаторий, там хорошо отдохнешь.
– В санаторий? Нет, я уж лучше дома отосплюсь. Спать ночью – это такое удовольствие.
– В санатории тоже можно выспаться.
– Нет, дома лучше. Так ты не женишься? – Он осекся, поняв, что вопрос неуместен. – Есть у нас сосед, ему сорок восемь, на днях женился и девушку взял хорошую – двадцати семи лет. Подумать только, что делается на свете!
– Значит, мне не к чему спешить.
Село показывается сразу. Видны ущелье, дома, кладбище, остроконечный купол церкви Маринэ, нависшие над ущельем веранды.
– Левон…
Село бежит навстречу, увеличивается, обрастает подробностями, красками. Сейчас дорога свернет чуть влево, и покажется школа, где он проучился пять лет. Здание окрашено в белый цвет, стекла блестят.
– Ты что-то хотел сказать?
– Вы поругались с редактором.
– Нет, почему это я должен ругаться?
– Не знаю. Родится у тебя сын, назови его Смбатом, знаешь, почему?
– У меня не будет сына…
Первым строением в деревне была бензоколонка. Кероб свернул вправо, медленно подъехал, остановился и вышел. Сквозь стеклянную дверь они увидели человека, голова его лежала на столе.
– Сурик! – окликнул его Кероб, он часто проезжал здесь и _знал его. Левон тоже знал. – Сурик! – позвал еще раз Кероб, но уже тише, осторожнее.
– Спит, ты разбуди его, – сказал Левон.
Кероб обернулся:
– После налью, пока есть литров пять.
– А говорил – пол-литра.
– Мало ли что говорил. Если хочешь знать, я и до Еревана могу дотянуть. Сон – святое дело.
Левон шагал по деревенской улице, окаймленной тонким ручейком, приземистыми домами. Старые улицы похожи друг на друга печалью, но старая улица родного села таит в себе и радость. В ней сохраняется в чистоте, ничем не запятнанное, наше детство. Еще уцелела стена, на которой ты стоял в семь лет, ручей, перепрыгивая через который ты упал в воду, персиковое дерево, с которого крал персики. Левон шел медленно, а ручеек с шумом бежал по невидимому следу, словно доставлял кому-то важную телеграмму. На стене полуразрушенного дома, на прогнившей оконной раме сидела, слившись с окном, черная пушистая кошка. Уже весна, нагрелись даже прогнившие доски. Ему не хотелось ни с кем встречаться, но не удалось.
– Здорово, Левон, куда это?
– Просто гуляю, Седрак.
– Зайдем к нам, опрокинем по стаканчику.
Седрак был немного старше Левона, у него большие голубые глаза. Лет пятнадцать назад, когда в райцентре еще существовал театр (тогда райцентр назывался селом, сейчас – городом), он играл на сцене: в «Сосе и Вардитер» – Coca, в «Намусе» – Сейрана – и неплохо пел. Сейчас он работает в буфете небольшого кафе по дороге, ведущей в Ленинакан. Веселый, разбитной парень.
– Если не зайдешь, обижусь.