Шрифт:
Вагон качало. Длинная светящаяся гирлянда поезда проходила туннель. Если бы земля была прозрачна, то можно было бы видеть светящиеся метрополитенные нити. Но он был не снаружи, а внутри. Так странно смотреть через вагоны – они яркие, блестящие и полупустые, – смотреть и видеть, как изгибается тело поезда. Светящиеся бессмысленные бусины, и ты в одной из них.
Он перешел в следующий и пошел вдоль длинной никелированной штанги, скользя по ней полусжатыми пальцами.
Негритянка сидела в самом конце. Она была в коротенькой юбочке, толстые глянцевые ляжки на матовой коже сиденья. Он встал у двери. Негритянка с опаской взглянула на него. Он
Жена (такое странное теперь для него слово) ещё не ушла. Она стояла перед зеркалом и рисовала свое лицо, проводя помадой по губам. Жена была нарядна и слегка возбуждена. Он догадался, что она снова едет к Олегу.
Он поздоровался, прошел в свою комнату и включил настольную лампу. Если бы он закрыл за собой дверь, то она бы догадалась, что – страдание, и он не хотел; он хотел, чтобы она подумала, что – равнодушие, просто забыл закрыть.
Он все ещё любил её. И даже после того, как подали на развод, они неплохо друг к другу относились.
– На кухне горячее молоко, – сказала она. – Если хочешь, можешь с гречневой кашей.
У неё было хорошее настроение, и она позволила себе доброту.
Ему было горько слышать то, что она сказала, но он промолчал.
Она вошла в его комнату, и он как ни в чем не бывало (как ни в чем не бывало! – гримаса боли, затравленная волей лица…) повернулся. Срок, назначенный судом, истекал через две недели.
– Алеша, – прозрачно, по-новогоднему улыбнулась жена.
«Какая красивая незнакомая женщина», – почему-то подумал он.
– Алеша, мы же останемся с тобой друзьями?
Она сказала это искренне, он знал. Её простота часто приводила его в изумление, он словно физически ощущал ту нормальную грань безумия, без которой, наверное, невозможна жизнь. Он помнил, как она играла с котенком – взрослая женщина, привязавшая веревочку к бумажке, это было после той абсурдной хамской ссоры в троллейбусе, где она ударила локтем в лицо старика, который будто бы её толкнул. Веревочка, котёнок и бумажка. Невинная детская улыбка. Она вытирала слезы, глядя на кота. «Что случилось?» – спросил он. «Могу я хоть немного пожить…»
– Конечно, останемся, – улыбнулся и он.
Странная легкость, которую он в себе ощущал поверх бездны. Волшебная легкость безумия. Может быть, все это происходит и не с ним? И он и в самом деле обожает Олега и стремится стать другом этого красивого мужчины, умело, с манерами, рассказывающего в компании смешные истории: как он тушил трамвай, трамвай загорелся на остановке и он, Олег, с другом вырвали деревце и били им по буксам, потом выпили пива и пошли драться с полковниками. Блеск красивого брюнета с белым воротничком. Обожающие влажные взгляды женщин. Может быть, это и есть любовь…
– И будем приходить друг к другу в гости! – засмеялась она. – Да, Алешик?
– Конечно.
– Ты ведь уже не сердишься на меня?
Её улыбка и в самом деле была невинна – легкая улыбка, как для подруги.
– Что с тобой сделаешь… То был лесник, потом шофер…
Он сказал это совсем не с целью её обидеть. Просто такая волна легкости, праздничного застолья, когда слова сами…
– А был ещё и Диаро Сойба, – рассмеялась она в тон.
Диаро Сойба. Он вспомнил того высокого статного негра, знатока советских киноартистов и певцов, этих мерзких лживых советских киноартистов и певцов. Значит, тогда, когда однажды он пришел с работы чуть раньше и с удивлением застал Сойбу у себя сидящим на диване, значит, тогда он не ошибся… Негритянка в метро, её лоснящиеся ляжки и грязная белая ватка, чистый перламутр на пальчиках ног и его казнящее его желание.
– Послушай, – сказал он этой незнакомой, красивой, чужой женщине, пока ещё его жене. – Ты и вправду хочешь, чтобы мы остались друзьями?
Он постарался сохранить легкость в тоне и благожелательность в лице, бездна была рядом и была готова разорвать его маску.
– Да, – растянулись её губы и сладкий рот.
Она ещё ни о чем не догадывалась, и её удивление было неподдельным. Её радости по пустякам, самозабвение, с каким она облизывала мороженое или пила газированную воду. И жестокость, с какой она дергала изгаженный целлофан из-под тела своей матери, когда та умирала от рака. Он вспомнил язву и белый гной вместо груди, ясные светящиеся глаза её матери, голое, иссохшее, испачканное какашками тело и рыдания этой красавицы в желтых резиновых перчатках: «Когда?! Когда же ты наконец умрешь?!» Все это и ещё её пизда, красивая пизда, которую он так любил рассматривать, словно это было произведение искусства, а не природы, любил целовать, словно это был поцелуй в уста, каждый раз – первый, невинный, когда словно бы узнаешь, какая мечта, какая душа, чтобы потом, позднее, в постели, познать, что за тело и в чем его наслаждение, страдание, стыд, освобождение… Ты закуриваешь сигарету, ты спрашиваешь: зачем? Кассета King Crimson и эмаль сигаретного дыма, разметанная постель, сползшее на пол одеяло и освобожденная тобой женщина, благодарность её молчания…
А что он еще мог сказать её матери? Он глотал слезы и говорил ей, что Бог есть, и написал карандашом на листке из школьной тетрадки слова «Отче наш», чтобы ее мать перед смертью повторяла. Он приносил ее матери сок и тонкие кусочки рыбы, которыми больная только иногда давилась, и что было единственной пищей, которую она все же проглатывала.
Ее мать (его теща) говорила, что он хороший, добрый и что, когда она умрет, чтобы он обязательно бросил ее дочь, потому что ее дочь сука и гадина. А он… он любил. Нет, не только пизду, но и все это, чудовищное и трогательное, отвратительное и прекрасное, что создал Бог и что бросил ему, назначил в жизнь.
Жена.
Он взял её за руку.
– Давай… в последний раз… чтобы потом друзьями… И я ничего не имел против Олега… Как бы квиты…
Она посмотрела на него с удивлением, хлопая ресницами.
«Как бабочка», – подумал он.
– Но я не успею тогда на метро. А Олег ждет.
– Я дам тебе денег на такси.
– Честно?
– Да, честно.
Он видел, что она колеблется. «Вот, только накрасилась…» – прочел он в её глазах. Она посмотрела на диван, который остался после ее матери, и зевнула.
– Последний, – сказал он, мучительно представляя ее пизду, как он будет ее лизать и как потом, приподнявшись, насев, будет долго-долго работать той длинной и тонкой частью своего тела, которую зачем-то дал Бог, работать и иногда останавливаться, с точным расчетом, почти у самой черты, чтобы не ошибиться, чтобы не кончился этот последний раз, до изнеможения, насколько хватит этой длинной и тонкой мышцы и сил, не давая Наташе выскользнуть.