Шрифт:
А стены в той гостинице были исписаны неприлично все как-то, черным по белому. И повар, сосед, чистил по утрам ботинки куском оленьего мяса. А Он… Он попал в это дело, ибо искал молнию, да, именно молнию – изломанный и моментальный вспых света и ярости, что опережая двиганья тяжелых грозовых масс, обрушивается, соединяя на мгновение небо и землю.
Он.
– Будем? – спросил повар.
– Иди лучше пописай.
– Я-то пописаю. А потом будем?
– «Абу-Симбел»?
– «Абу-Симбел», а что же еще? – сказал удивленно повар.
– «Абу-Симбел» не буду, – ответил Он, с тоской глядя в форточку на безоблачное
– Будешь, – засмеялся повар. – Хочешь, пойдем в ресторан ко мне? Мы в котле еще не пили.
– Да пили мы в котле, ты забыл.
– Нет, не пили.
– Да пили. Ты совсем без памяти? С летчиками еще, забыл?
– «Абу-Симбел»?
– «Абу-Симбел».
– В котле?
– В котле.
– Послушай, как твоя фамилия? – захохотал вдруг повар. – Моя фамилия Он.
– Да, моя фамилия действительно Он, – сказал Он. – Но молния должна ударить сегодня, и я хочу быть трезвым, когда в меня ударит молния. Нельзя мешать удовольствия. Да и что может быть выше удовольствия, когда в тебя ударит молния?
– Ну ладно, черт с тобой, – сказал повар.
… неделю назад с бутылкой портвейна на первый ряд, а с двух сторон – буряты в кожаных пиджаках, они пили что-то из термосов. «Что пьем?» – спросил еще Он, едва фильм начался. «Чай», – ответили, усмехаясь. «Ну-ну», – разорвал в темноте пальцем пробку со своей, палец еще что надо. «Нет повести печальнее на свете…» А когда запрокинул только, всего-то четыре глотка, сзади вдруг за плечо:
– Посмотри, сильно там у меня?
Да-да, и Он оглянулся и увидел человека, наклоняющего в полутьме к нему свою голову. Свет, отраженный с экрана, выхватил застывшие, обледенелые космы и разъятую черную рану. Человек медленно поднял голову и посмотрел Ону в глаза. Песочное землистое лицо, покрытое корнями морщин и кровь, в которой блестели титры с экрана.
– Пойдем же со мной.
– А как же кино? – грустно засмеялся Он. – Ведь там про любовь.
– Пойдем, – сказал раненый и поднялся.
И тогда Он почему-то подумал о молнии, внезапной и ослепительной, яростной и прекрасной, что пронизывает и возносит, что отнимает и дает. Ведь когда-то должно же вдруг все встать на свои места, внезапно и навсегда… И тогда Он поднялся, сам не зная почему, поднялся и пошел вслед за тем человеком, пригнувшись, под пшиканья бурятов, так, чтобы конус несущего иллюзию кинолуча не коснулся его волос, волос Она.
– Я знаю, ты врач, – сказал окровавленный человек в фойе, и лицо его стало такого цвета, словно было выкопано лопатой из-под земли. – Прошу же тебя, закрой мне это… Ты должен зашить! – закричал он внезапно. – Должен, ты врач!
– Я никому ничего не должен, – сказал Он. – И менее всего тебе. И потом, с чего ты взял, что я врач?
– Но ты же хочешь любви, – сказал человек с подземным лицом, заглядывая Ону в глаза и пряча усмешку.
Но Он спокойно достал из кармана свою бутылку и отпил, и лишь потом жестоко рассмеялся:
– С чего же ты взял, что я врач?
– Ну, прости, – ласково сказал тогда человек с разбитой головой. – Но все же, если ты зашьешь мне рану, то и я тебе помогу. Вот.
И он достал из кармана какую-то неряшливо сложенную бумажку.
– Что это? – спросил Он.
– Это билеты, – сказал человек, осторожно разлепляя бумажку.
– Куда?
– В N.
– Куда-куда?
– В N., туда и обратно. Слетаешь, найдешь то, что тебе нужно, и, если захочешь, вернешься… Только надо зашить хорошо.
– Я зашью хорошо, – сказал Он. – Обратный не нужен.
Чужая жена и ее малышка. Да нет, ее муж здесь ни при чем. Просто Он думал, что, может быть, с ней… Ведь с кем-то должно же быть хорошо. Ее глаза: «Ведь в этом нет ничего плохого, правда?» Как девочка. Она изменяла тогда в первый раз. «Правда», – сказал Он, целуя ее в легкость ресниц. Она бросила мужа и жила у него со своей маленькой дочкой. А потом Он понял однажды, что не любит ее. Нет, он не лгал, он хотел полюбить ее, но так и не смог… Чужая жена и ее малышка. Да нет, ее муж здесь ни при чем. Она работала на кружевной фабрике, он как-то пришел к ней с ее дочкой, и они нарядили девочку в чужие кружева, а когда раздевали опять, малышка заплакала… В тот вечер, когда Он купил портвейн и понял, что больше не вернется, она держала девочку на руках, покачиваясь в такт музыке. Женщина не знала, что Он стоит в дверях и смотрит на их танец. А девочка положила голову ей на плечо и смотрела на него, не отрываясь. Она сосала соску и смотрела на него, а женщина танцевала спиной к Ону и смотрела на шторы. А когда повернулась, то не сказала ничего, потому что все поняла, и даже не отвернулась опять, а просто отвела взгляд. Спина девочки. Маленькие обнаженные икры. Галоши. Они забыли тапочки в квартире ее бывшего мужа, и девочка ходила в галошах. Он слушал, как девочка подсасывает и молчит, а потом подсасывает опять. «Я сейчас вернусь», – сказал Он. Билет в кино было купить легко.
– Я знал, что ты придешь, – сказал, отвалившись от пара плиты, повар. – Ты не мог не прийти.
Плоские замороженные туши быков, их сбрасывали в люк, словно дощатые щиты. Блеск огромного начищенного котла.
– С чего ты взял, что я не мог не прийти?
– У тебя были такие глаза, – засмеялся повар.
– Какие «такие»?
– У всех у вас такие глаза, – сказала, наклоняясь над котлом, посудомойка, – Пидарасы.
– Баба Маша, не шуми, – прикрикнул на нее повар. – А то чаем обварю.
– Во-во, – сказала посудомойка, перегибаясь обратно в котел, так, что на ее белых блестящих ляжках стали видны низкие мужские сатиновые трусы. – Себя лучше и обвари.
– Вот мы тебя, баба Маша, – сказал, гогоча, повар. – Твой дед и ахнуть не успеет.
– Вот я тебя самого, – сказала, доставая из котла оранжевое ведро, посудомойка.
Повар бросил что-то в низкий пар на огромную квадратную сковороду и быстро отклонился, пропуская мимо лица облако черного чада. Из мойной гремели вилками и ножами. Было видно, как кто-то в бесцветном халате сталкивает их с подноса в жестяной короб.
– Ну, что, будем? – повернулся повар к Ону.
– Ни облачка, – печально ответил Он.
– Коньяк завезли, – доверительно сказал повар. – Ты иди в зал. Мне нельзя пока, смена еще. Я через сорок минут закончу и выйду.
– По котлам чтоб не лазили больше, пидарасы! – крикнула, выходя в мойную, баба Маша.
– Чтоб вы все сдохли, – мрачно сказал Он.
– Заказывай, – заулыбался повар. – Я расплачусь. Баба Маша, а баба Маша, вот я тебя.
Они сидели уже часа полтора.