Прозрачная женщина (сборник)
Шрифт:
– Что оказалось?
– А что, по-твоему?
– Его дружки гуляли.
– Он научный работник, а эта парочка пропойная.
– Так что они вам сказали?
– Сказали, что не убили, но скоро убьют.
– Я же говорю, что знакомые.
– Даже не встречались. Эта пара, оба бездомные и безработные, залезли в квартиру. Стали искать деньги. В шкафу нашли пачку любовных писем, хозяин квартиры в молодости писал хозяйке. Воровка их даже почитала. Первый раз в жизни читала про такую любовь, а потом немного почитала ответы – еще нежнее. И вдруг они видят – на кухне записка жене от мужа такого банального содержания: мол, извини,
– Воры, а люди хорошие...
– С этими выездами на места происшествия много курьезов. Однажды вызвали... К набережной подъехала машина и двое мужчин что-то бросили в реку. Свидетели клялись, что труп. Длинное, тяжелое, обернутое мешковиной. И бросали так, как бросают трупы, – за руки, за ноги. Этих типов тут же задержали. Молчат, как отпетые рецидивисты. Значит, свидетели правду говорят. Река глубокая, ничего не видно. Послали за водолазами. На берегу толпа... Что делать? Убийство?
– Дохлую корову сбросили?
– Откуда в городе дохлая корова? Штангу.
– Какую штангу?
– Спортивный снаряд.
– По пьянке, что ли?
– Тут сложнее. У кладовщика числилась эта штанга. Только место занимала. Он ее списал. А списанное имущество положено уничтожать. Попробуй-ка эту стальную дуру уничтожь. Обернули мешковиной и в реку. Инструкцию соблюли.
– В металлолом бы сдали.
– Кто же примет хорошую неиспорченную вещь?
– Смешные у вас случаи.
– Я же говорил, что преступники разные бывают.
– К нам журналист приезжал насчет шефства над колонией...
– Какое шефство?
– Помочь перевоспитывать. Некоторые девчата переписку затеяли, посылки слали. У Нельки Дуплищевой любовь вроде телесериала. Переписывалась, ездила на свиданку, после освобождения он прибыл к ней, подали заявление в загс. И вдруг ему звоночек телефонный от девицы из бывшей компашки. Он Дуплищеву побоку и к той. Заодно магнитофончик прихватил. На память о благородном Нелькином поступке. «Я включу магнитофон; ты придешь, как дивный сон...»
– Непритязательная твоя Нелька.
– Непритязательная... Я же рассказывала вам про одиночество.
– Знаешь, не верю я в это одиночество.
– Как это не верите?
– За одиночество частенько выдают эгоизм.
– Одна посидишь, вот эгоисткой и заделаешься.
– Наоборот: не эгоизм от одиночества, а одиночество от эгоизма.
– Какая разница.
– Существенная. Истинно одинокий человек стремится к людям. А эгоист стремится только к самому себе.
– Есть у нас в госприемке Кира Водоевич. Мандаринчик! Кожа как у лепестка. Одевается под самый последний стиль. Джинсовых сапожек еще ни у кого нет, а у Кирки уже на ногах. Лосьоны из Парижа. И что она делает?
– А что она делает?
– Ждет.
– Ну, и дождалась?
– Фигушки.
– А чего ждет?
– Сама не знает.
– Поэтому и не дождется.
– Что ж ей прикажете: самой на шею вешаться?
– Личностью надо быть, Нина.
– Как это личностью?
– Есть такая заочная служба знакомств. Знаешь?
– Век не бывала.
– Приходит жаждущая познакомиться и связать с кем-нибудь свою судьбу. С ней беседуют, задают множество вопросов. Потом просят пересесть на диван в другом конце комнаты, чтобы
– А если на видике нравился человек, а живьем не понравится?
– Возможны следующие попытки. Но дело не в этом. Мой знакомый психолог провел такой эксперимент: он обратился к двадцати пяти девушкам – инкогнито, разумеется, – с разными просьбами. Например, подошел к одной и сказал, что он приезжий, его обокрали, положение бедственное, и попросил денег. Вторую девушку попросил посидеть один день с его больной матерью. Третьей предложил поехать с отрядом в деревню и помочь старухам. Четвертую агитировал принять участие в ремонте храма. И так далее. Из двадцати пяти молодых женщин откликнулись только две. Вот и ответ на вопрос. Нет в них ни социальной активности, ни гражданственности, ни элементарной отзывчивости. Я на такую женщину век бы не глянул, будь она вся в парижских лосьонах.
– Они в этом не виноваты.
– А кто виноват?
– Не забывайте, что мы выросли в эпоху застоя.
– Хорошо устроились.
– Почему «хорошо устроились»? В застой-то?
– Я вот вырос во времена культа.
– Это, конечно, хуже...
– Теперь модно все валить на эпохи. Культа, волюнтаризма и застоя.
– Я, что ли, этот застой придумала? Газеты пишут.
– Ну а ты лично что думаешь?
– Конечно, и от самого человека зависит...
– Именно. А то говорим так, будто поколение семидесятых росло в самое тяжелое время... А кто рос до революции, время легче было? А время гражданской войны – легче? А время культа личности? А время войны? Да и шестидесятые годы не просты: и кукуруза была, и коров отбирали, и интеллигенции доставалось... Бывают в истории хорошие времена-то? У каждой эпохи свои заморочки.
– Сергей Георгиевич, а почему же тогда?..
– Нина, мы болтаем, а нам еще работать. Доедай.
– Нет-нет. Спасибо за чаек, очень вкусно.
– Итак, вы пошли смотреть пурпур Ольхина.
– Мы смотрели несколько раз. Про все рассказывать?
– А сколько?
– Раза три.
– Только эту картину?
– Только ее одну.
– Что, так хороша?
– Картина называется «Закат на море». Впереди несколько плоских камней, а за ними море, горизонт и солнце как бы сливаются в один красный цвет. И верно, пурпур. На мой-то взгляд, все это не ах. Валерию, правда, сказала наоборот. Мол, с ума сойти от этого пурпура. А Валерий смотрит и млеет на глазах. У него даже шея дрожит, как у голодного.
– Но почему только к этой картине? В музее же их тысячи...
– Я и сама удивляюсь. Картина же небольшая. Да я ведь разбираюсь в живописи, что тетя Маша в компьютере.
– Валерий свое пристрастие к этой картине как-то объяснял?
– Однажды он бросил, что на Западе за нее дадут миллион.
– Ах, вот что. И к чему сказал?
– К тому, что в музее народ у нее не толпился.
– Теперь расскажи про последнее посещение...
– Я собиралась на работу. Вдруг телефонный звонок. Восьми еще нет. Думаю, кто в такую рань. Валерка. Голос хриплый, усталый. Спрашивает, могу ли я не пойти на работу. Если предупредить, то могу, а что, спрашиваю, случилось. Оказывается, кончил свой пурпур.