Прозрачник (сборник)
Шрифт:
— Ха! Вот он ты!
В окно просовывается голова Гришки Отиса.
Живоросток игриво обвил шею Отиса и зеленым крючком трогал мочку его большого и плоского, как оладья, уха.
И скворчит, скворчит ему что-то.
— Вот ты куда забрался.
Отис дышал тяжело. Рубашка расстегнулась, оголив шею.
— Отщепенец!
Отис влез в окно, оборвав кучу ростков, и сел за мой столик. Он улыбался мне пьяновато и жалко: виноградники здесь отличные, лучшие во всех мирах.
Вдруг схватил мою руку и стал благодарить меня. Я так и не понял, за что.
— Спасибо, — говорил мне Отис. — Спасибо.
— За что? — спросил я и понял: пропал мой одинокий вечер.
Гришка Отис цеплялся за руку и уговаривал:
— Пойдем к нам, не будь таким. Поешь домашнего, вкусного, сытного.
— Не, — говорил я. — Не.
Я представил себе его семейку, его родичей. Занудные, унылые типы, как и он. Их много — человек двадцать дедушек, сто двадцать бабушек, тысячи внучек и собак.
— Пойдем, — ныл Гришка. — Ты мне нужен. Посмотришь, посмотришь.
— Не, — говорил я.
— А сестренка-то у меня Вивиан Отис. Эрикова!.. Понимаешь?..
И он подмигнул. Я словно лбом ударился. Вивиан Отис и Эрик?.. И Гришка Отис, наш бортмеханик? Муть какая-то.
— …?
Отис мигнул мне. Он сидел и мигал, мигал, мигал. Мне стало казаться, что веко его стучит. Потом он ударил кулаком по столу, шмыгнул носом и сказал:
— Она снова отказала Дрому.
Я молчал.
Вивиан Отис поднялась нам навстречу. Она стояла среди мебели рыжевато-золотистого тона. Я пробормотал имя, но видел одно — среди всего золотистого стояла Вивиан Отис во плоти. Нет, легенды не врали — с золотыми волосами и с золотыми глазами.
Гришка чуть смахивал на нее, но был блеклый. Так, серебро с процентом золота, целиком пошедшего в бороду.
Вивиан!.. Не может быть! Я видел ее фотографию, Дром держит ее у себя перед носом, роскошный и сентиментальный Дром.
Я жалел, что пошел с Гришкой.
Нельзя соприкасаться с живой легендой (или живой ее частью) — легенда умирает.
Скажу прямо — Вивиан Отис, ты обманула меня в тот вечер. Ты была подвижно-веселая женщина, ты говорила нам о вкусном ужине и не имела права говорить о нем.
Ты подала мне руку — маленькую, крепко жмущую руку в золотистом пушке, а не должна была давать.
Я не знаю, что ты могла делать, но твердо знал, что было запрещено тебе, Вивиан.
Запрещено обыкновенное.
Ты не смела готовить ужин и тем более есть его. Нарушения так потрясли меня, что я сел в кресло. И пока оно обнимало меня, мурлыкая на ухо какую-то чепуху, я пытался помириться с тобой, Вивиан Отис, и не мог.
Ты предала меня! За ужином — очень хорошим ужином — я сидел истуканом.
Во-первых, этот тусклый брат. Во-вторых, Вивиан должна быть вечно молода. В-третьих, она должна говорить об Эрике (или молчать совсем), а не болтать как попугай.
Я позволил бы тебе, Вивиан Отис, только разговоры о фитахе. Это соответствовало бы идее Великого Риска.
А тут еще Отис.
— Выкинь из головы Эрика! — заорал он и бросил вилку.
Сестра качала головой.
— Он тебя опутал! — вскрикнул Отис. — Мне противно глядеть на этот склеп! Всюду его хитрые рожи.
Отис нажал на что-то — засветились портреты Эрика. Объемные — они отрывались от золотисто-рыжих стен. И мне подумалось о его долгом счастье. Он вошел в эту женщину навсегда. Она дарила Эрику бессмертие, а он ей — взаимно.
Или она не в силах отказаться, стать иной, уйти от этого имени — Эрик, уйти из легенды?
Вивиан громко засмеялась и стала грозить пальцем Отису:
— Эх ты!
— Выкинь Эрика! Ты не любила его.
Я слушал их, держа на лице улыбку, и думал, что в конце концов мы и живем только в памяти других людей, и умираем там же. Становимся меньше, меньше — и исчезаем. А если легенда?.. Тогда человек растет.
— Уйдем от нее, — сказал мне Отис.
Сестра его смеялась. Она говорила мне, что так шумят они в его прилеты и было скандалов не менее десятка.
— А могла бы иметь мужа и семью! — уныло говорил Отис. — И мне бы нашелся уголок.
Я смотрел в ночь (над равниной поднималось голубое сияние). Во мне рождалось великое любопытство.
Меня не интересовал Дром — он проиграл игру.
Не манила воображение Вивиан: она обжилась в легенде, ей тепло, уютно. Привлекла внимание хитрость Эрика: он победил время и Дрома, этот невзрачный человек.
«Он хитрый», — сказал Отис.
Все было мелким рядом с этой великолепной хитростью. И несчастье Дрома, и бесконечное терпение Вивиан. Эрик перековал несчастье человека нелюбимого в нечто обратное — в счастье сделать новое солнце, в счастье остаться в сердце женщины, предельно красивой в ушедшие годы. Что он сделал для этого?
Я облетал всю планету за ту неделю, что мы отдыхали здесь. Я был в музеях, я говорил с людьми, я узнал все, что мог узнать о времени Великого Риска и Эрике.
Я проследил за Проектом. (Магяне до сих пор говорят: это было до Проекта, а это — после.)
Открыл Маг робот Звездного Дозора. Он приземлился — живая планета!.. Но через две сотни лет первые колонисты застали планету угасающей. Солнце стало багровым, сателлит — невидимым. Почву обтянула корка льда.
По планете носились пыльные бури, перегоняя с места на место ледяную пыль. Но кислород имелся, а живомхи еще цепко держались за камни, будто надеясь.
Командир Лаврак удивился неточности сообщения.
Жена его, Магда, тихая женщина, умерла в полете. Я видел в музее ее стереограммы — в ней мягкое, домашнее. По лицу рассыпались веснушки, пухловатые руки говорили о лени, но лоб ее был решителен. Ее видишь с детьми или на кухне, она же была хирургом экспедиции.
У Магды, жены Лаврака, было лицо человека, одержавшего над собой победу.
Планету же стали звать Маг.
Но колонисты были довольны: недра планеты оказались щедры (уран, алмазы, титан, золото, медь). Есть воздух, вода. Под куполами выращивали съедобную зелень (там же коснулись загадки фитаха и увидели мощь жизни в спящих магинских семенах).