Прозрение

Клебанов Семён Семёнович

* * *

Ушел поезд. Останин проводил Елену домой.

— Для меня не припас новостей? — спросила она по дороге. — Может, найдется пять строчек?

— Теперь мы уравнялись. Ты знаешь все. Пожалуй, даже больше. Ты рядом с ним.

— Как там все будет? — вздохнула Елена.

— По-моему, этот вопрос возник очень давно. Когда Митя приступил к первой операции. Ты слышишь меня, Лена? — Он почувствовал ее тревожную растерянность.

Елена молчала.

— Сколько раз с той поры он мысленно произносил слова:

«Жизнь хирурга — непрерывный бой».

— Но… Ты только представь… Если… Ведь это же особый случай!

Останин прервал ее:

— В тот самый момент, когда Митя взял себя в руки и решил ехать в Берлин, случай утратил свою особенность. Он стал для него очередным боем… Почему ты не веришь? Разве профессор Ярцев может провести операцию ниже уровня своего мастерства?

— Только не стервенись, Андрей. Я готова к самому худшему.

— Вот! Вот! — воскликнул Останин. — Уже приготовилась к худшему! Если Митя не будет уверен в себе, он не переступит порога операционной!

— Но это будет поражением.

— Не надо, Леночка, до схватки говорить о ее исходе! Неужели профессор Ярцев рискнет жизнью человека?

— Никогда, — почти шепотом произнесла Елена.

— Все! Круг замкнулся. Ответ найден! Один мужественный шаг дороже потока слов. Митя сделал этот шаг. Я говорю с тобой и чувствую, что все мои слова причиняют тебе боль. Но я не могу лгать. Я сам прохожу через горе. И если уж хочешь знать, то ставлю свое «друг» рядом с твоим «жена».

Елена не сразу оценила признание Останина. Что-то смутное пронеслось в ее сознании, кольнуло самолюбие и женскую гордость, но вдруг она с пронзительной ясностью обнаружила величие простого, будничного понятия — друг. Господи, подумала она, — а ведь мог Останин дрогнуть перед шквалом… Ведь мог? И она расплакалась от прилива чувств, благодарная Останину, который ничего не совершил, а только остался добрым человеком.

* * *

Марина еще не спала. Услышав щелчок замка, вскочила с постели и, накинув халатик, вошла в столовую.

— Проводила папу?

— Все хорошо.

— Почему так поздно?

— Останин уговорил пройтись.

— Хочешь спать?

— Нет.

— И мне не хочется.

Елена Сергеевна рассказала, как балагурил Останин, провожая отца.

А Марина, слушая, улавливала волнение матери и все хотела и не решалась спросить, не скрывает ли та что-нибудь, но промолчала, понимая, что услышит обычное, вроде «все нормально» или «тебе почудилось». И тогда вспомнила разговор с отцом.

— Однажды папа рассказывал, как во время операции ощутил усталость и потерял остроту восприятия. Тогда он отошел от столика и попросил стакан чая. Почти сорок минут он просидел в предоперационной комнате и пил чай. Я запомнила его слова: «В жизни наступает момент, когда следует разобраться, что к чему». Папа этот момент назвал: «Пора стакана чая». — Марина прижалась к плечу матери. — Мне кажется, что у папы сейчас пора стакана чая. Папка стал совсем

другой… И дом наш, где бывало столько людей, опустел. Ну скажи, что это не так, что я ошиблась. Только скажи правду, мама!

Елена Сергеевна знала, что должна будет солгать и что это несправедливо. Дочь имеет право знать правду…

Надо было наконец ответить дочери. А как?

— Ты ведь знаешь папу… Все переживает в себе. Дело в том, что главврач в последнее время повел себя непорядочно. Папа критиковал методы его руководства. Вступился за хирурга Ручьеву, которую тот хотел снять с работы. В общем, отношения обострились. Освободить профессора Ярцева от работы главврач не может — не в его власти. Тогда он прибег к последнему шагу. Он сказал папе: «Вам лучше добровольно уйти из клиники». Вот до чего дошло.

— Что ответил папа?

— Подробностей не знаю. Только догадываюсь, что разговор был крутой. Папа решительно дал понять главврачу, что в его советах не нуждается и оставлять клинику не намерен.

— И я бы так поступила. Папа — достаточно известный хирург, уважаемый человек. Почему он должен терпеть самоуправство? Теперь представляю, как он переживает!

— Страшно другое. Все произошло накануне отъезда в Берлин. Сложная операция… Всякое может случиться…

— Надо бы отложить операцию!

— Нельзя.

— А ведь прав Максим! — вдруг воскликнула Марина. — Как-то мы говорили о жизни, и он сказал: «Самое гнусное преступление — это преступление без параграфа». Понимаешь, мама, оно же неподсудно. Нет статьи! По-моему, поступок главврача именно такой случай… Ну, сказал… Что тут недозволенного? А кто ответит за боль? Чем измерить страдание? Ты знаешь, мама, я пойду к нему и все ему выскажу!

Елена Сергеевна не ожидала такой решительности. Она испуганно посмотрела на дочь и, сдержав улыбку, сказала:

— Не надо. Успокойся. Уверена, что отец не одобрил бы такой поступок.

Марина упорствовала, все более горячась:

— Неужели честь отца могут защищать только чужие люди? А права дочери? Долг дочери? Сколько у нас твердят: отцы и дети! Разве это не самый подходящий случай ответить?

— Понимаю. Все понимаю… Только не надо без отца. Приедет, поговорим. А пока будем ждать, Мариночка. Ждать и надеяться.

Через четыре дня позвонил Дмитрий Николаевич. Сказал, что операция была чертовски трудной и что Грюнвальд — достойный коллега. А в общем, все хорошо, через неделю ждите домой.

Вернувшись в Москву, Дмитрий Николаевич в первый же день пришел в клинику. Был деловит, спокоен, сосредоточен. Сказал Лидии Петровне, что назначает обход. Привычно надел халат, помыл руки.

— Какие новости у нас?

— Особых нет. Писем много, лежат в папке. Вчера Лепешко звонил. Уехал домой.

— Отлично. А Белокуров как? Еще не летает?..

— Ручьева говорила, на будущей неделе выпишет.

— Тоже приятно. Скажите, что я посмотрю его.

Лидия Петровна отважилась, спросила: