Прозрение
Шрифт:
Влажная ладошка Маринки в его руке. И желание обнять маленькую дочку; она еще боится сидеть на плече. Ей высоко, ей страшно и весело…
— Хромов звонил. Передал
Кто это — Хромов? Не хочется, лень вспоминать. Какие-то гудки на реке. Темная елка у дома. Под старой елкой словно бы шелестит бесконечный дождь — это осыпается желтая отмерзшая хвоя. Падают граненые иголочки, а одна вдруг закачается, повиснув на невидимой паутине.
— И еще, Митя… Вот, просили тебе передать, посмотри. Ну, взгляни!
Какая-то блеклая серенькая фотокарточка в руках жены. Дмитрий Николаевич взял ее, повернулся на бок и еще крепче сомкнул веки. Потом он посмотрит. Не сейчас.
Подождав немного, Елена Сергеевна поднялась и ушла. Где-то над головой тенькали синицы. Вечерело, свежело. Лучик солнца, найдя просвет в переплетении веток, упал на лицо Дмитрия Николаевича. Под сомкнутыми веками — розовый свет, и он не исчезает, если даже сильно зажмуриться.
Фотография матери. Нет, не может быть. Показалось. Ведь не сохранились фотографии, все исчезло. Давно пепел развеялся. Дмитрий Николаевич рывком приподнялся. Положил фотокарточку на вздрогнувшую ладонь.
Будто сквозь дымку времени, с блеклой фотографии смотрела на него мать. Родное лицо, которое он никогда не забывал, помнил до последней морщинки.
«Идем, идем, уже недалеко, Ванечка!..»
Белая дорога через клеверное поле. Босые ноги. Фонтанчиками пробивается горячая пыль между пальцами. Шмели гудят, звенят, стрекочет все поле. Его взмокшая ладошка в руке матери.
«Идем, идем, Ванечка!..»
До первой операции, которую проведет после своей болезни профессор Дмитрий Николаевич Ярцев, осталось двадцать семь дней.