Прямой наследник
Шрифт:
Оба моих собеседника согласно кивнули.
— Поедешь к нему, — посмотрел я на Никулу.
— А в Царьград как же? — удивился хартофилакс, с которым мы столько обсуждали поездку в Византию.
— А в Царьград только если кир Герасима уговоришь. Скажешь, что если покачнется православие на Москве, то покачнется оно и по всему свету, — я подумал и выдал главную угрозу. — А коли он не приедет, то митрополита поставим сами, собором архиереев русских.
Андрей с Никулой нахмурились — спокон веку митрополитов ставила патриархия в Константинополе, немыслимое дело ставить самим, но коли мы хотим сами свою жизнь строить, автокефалия нужна позарез. Тем более, что Царьград турки сожрут и патриархия будет все время на них оглядываться.
— Я грамоту напишу, что коли владыка приедет на Москву жить, передам ему волостей и деревень, — выдал я в пару к угрозе пряник, на который церковь всегда была падка, невзирая на «отрешение от мирских благ».
— Не тем, князь, о горнем думать надо.
— Горнее в горних сферах, а я князь, мне о земном заботится. Кто, если не я?
Собеседники, хоть и со вздохами, перекрестились, принимая мою правоту.
— Езжай к Герасиму, зови на Москву, — повторил я.
Вот чуял, что с митрополитом наше дело пойдет куда лучше.
И что приезд митрополита сегодня важнее даже чем «образовательный проект», о котором нам в Троице предстоит говорить с Зиновием, тамошним игуменом.
Глава 7
Как у барина-боярина…
Мелкий осенний дождь всю дорогу то начинался, то переставал, то меленько накрапывал, а то вдруг обрушивал с неба поток, и так же внезапно пропадал всего через несколько минут.
Князю в Троицу пристойно въехать поутру, потому заночевали в Радонежском городке, некогда владении Владмира Андреича Храброго-Серпуховского, а ныне московском — перешло в цепкие лапки как выморочное. Мужики на полях, мимо которых проезжал великокняжеский поезд, провожали его мимолетными взглядами, разве что один из десятка разгибался и смотрел из-под ладони — дел невпроворот, урожай не убран. Даже волостель весь день мотался по полям, отчего не успел встретить князя, как должно, и вечером, за наспех собранным ужином все виновато заглядывал мне в глаза — не гневаюсь ли.
— Пустое, — успокоил я местного управленца, — главное хлеб собрать…
— Не успеем, княже, — повинился главный над волостью, — людишек нет, а рожь уже осыпается.
— Куда делись?
— Так весной еще, на Клязьму ушли, с князь-Юрием биться… вот, ся не вернули…
Твою мать. Феодализм, ети его. Эти вот туда-сюда, вечные дерганья и драчки внутри страны — сплошное разорение и тормоза развитию. Когда там внутренние таможни отменили? При матушке-императрице вроде бы? То есть еще триста лет всякие мелкие княжества будут свой мыт взимать. Нет, надо с этим заканчивать, единое таможенное пространство, вот это вот все. Но для этого надо сперва мозги вправить, потому как не поймут: деды и прадеды мыт брали, а мы откажемся?
— Княже, — наклонился к уху и тихонько сказал сотский, — до Троицы рукой подать, столь дружины и не надо, може, молодших в помочь оставить?
— Сколько? — повернулся я к советчику.
— Половину, два десят. У Троицы все едино меньш двух дней не простоим, так здешним пособим.
Князь на богомолье едет вовсе не один, это важное дело и совершается оно по местному церемониалу — духовник, дружина, остановки у церквей и все такое. Вот и меня сопровождало почти полсотни народу. А до Троицы действительно мало осталось, верст десять.
— А толк будет?
Сотник развел руками с видом «спрашиваешь!», а я спохватился и сообразил, что тут нихрена не привычное мое время, когда охрана первых лиц ничего, кроме охраны первых лиц не делала и делать не умела. Здесь же все ратные и сеют, и пашут и выполняют другую крестьянскую работу — у каждого если не сельцо или деревенька, то близкая родня с земли живет. Нет еще этого жесткого разделения, дворянин сам с бороной или серпом управляется, крестьяне с рогатинами на рать ходят, мужик в сыны боярские может возвысится, а боярский род охудать, умалиться или пресечься. Социальная мобильность в лучшем виде. Конечно, персонажи калибра Патрикеева или Всеволожа за сохой уже не пойдут, слишком много веса набрали, а вот за Федьку Пестрого не поручусь, хоть он и князь. Что топором умеет работать — зуб даю, здесь и сейчас, в лесной стране, где дерево еще лет триста будет самым дешевым и доступным материалом, топор главный инструмент, им владеют все. Ну, кроме меня, хотя еще современник моего деда Дмитрия Донского, княжич Михаил, впоследствии великий князь Тверской, по легенде срубил дом крестьянину. А так — иноки себе кельи ставят, дети боярские свои владения обустраивают, все руками работают. Все в этом смысле заедино и это мне чертовски нравится, поскольку раскол между верхушкой и простым людом ничем хорошим кончится не может. И потому меня всегда удивляло восхваление деяний Петра — вроде и землями он прирос, и промышленность поднял, зато мужиков угробил прорву и с него началось дичайшее крепостничество. Воздвиг, так сказать, имперское могущество ценой социального прогресса. Но самое главное, с него фактически началось разделение на два народа — дворянство перестало говорить по-русски и зажило радикально отличающимся от простого люда образом. Из этого раздрая и разночинцы с революционными идейками выросли, и непонимание верхами а чего, собственно, мужику надо, и все закономерно завершилось семнадцатым годом. Разрыв элиты с народом — страшное дело.
У Троицы я оказался далеко не впервые, но каждый раз испытывал диссонанс. В голове чуть ли не с детства сидел образ застроенного церквями и соборами монастыря — твердыни с высокими стенами и десятком мощных башен, в Смуту выстоявшей два года против польской осады. Здесь же каменным был только недавно построенный собор Живоначальной Троицы — почти такой же, как Спасский в Андрониковом монастыре на Москве. Небольшой, с высоким барабаном и прорезями узеньких окошек, даже не с куполом, а полукруглым шлемом, как в Византии.
Каждый раз я поражался заметному уклону стен внутрь — так зодчие компенсировали тяжесть и мягкость известняка, делая стены книзу все толще и толще. И каждый раз мне казалось, что храм выше, чем я помнил — ровно до того момента, как я припоминал термин «культурный слой». Здесь-то церкви лет десять, деисусный чин[12] Андрея Рублева и Даниила Черного еще во всем сиянии новизны, а я, когда катался в Лавру «по должности» вместе с разного рода начальниками, видел собор сильно ушедшим в землю.
Лес прямо в обители растет, внутри дубовых стен, и среди зеленых деревьев и бревенчатых келий — собор белого камня без украшений, только с пояском из трех лент резаного по известняку узора вокруг здания и барабана. Красотища.
Дядьке, крестнику Сергия Радонежского, за такое дело большое спасибо — строился храм его иждивением. Да и Рублева с Черным сюда наладил тоже он, «Троицу» Андрей как раз для знаменитого здешнего иконостаса написал. Пять рядов икон, как мне хартофилакс растолковал — образ Града Небесного, явление Церкви Небесной Церкви земной. И смотреть на это чудо приходят не только насельники монастырские и крестьяне из окрестных сел, многие издалека приезжают, вот как я. Всегда тут народу много.
И первым делом — в собор, разговоры с игуменом потом. Вошел и сразу как по команде расступились молящиеся, освободили проход к самому иконостасу и место возле — князь приехал! Мне бы лучше в уголке, незаметно, но положение обязывает, нужно все время быть на виду. Поначалу я мучался ужасно, а потом приноровился. Ведь что такое молитва, как не медитация? Вот я и медитировал — рука на автомате крестные знамения кладет, тело кланяется, а я мыслями витаю. И так натренировался, что ближникам несколько раз приходилось меня «будить» и отрывать от молитвы. Большой плюс, кстати, всем теперь ведомо, что князь молится истово и коли он в часовне или в крестовой палате, то лучше не тревожить.