Прямой наводкой по врагу
Шрифт:
Повидавшись с матерью и братишкой, я вернулся в Куйбышев. На следующий день отправляюсь в Ташкент. Вера провожает меня, волокущего тяжеленную сумку с едой, которую заботливо приготовила на дорогу моя любимая. И вот прощальный поцелуй у подножки вагона...
Дорога до Ташкента продолжалась десять дней.
В Ташкенте
Наконец наш поезд замедляет движение, в окно видны пристанционные сооружения, невысокое здание вокзала и огромные надписи на русском и узбекском языках: ТАШКЕНТ ТОШКЕНТ. Кончается октябрь, а здесь по-летнему тепло, все вокруг цветет и зеленеет, нет никаких признаков осени.
Среднеазиатский индустриальный институт (САМИ), ставший пристанищем эвакуированных преподавателей и студентов КИИ, я нашел без особого труда, но время было предвечернее, институтские службы закрыты, и я мечтал разыскать кого-нибудь
Мужское отделение этого «общежития» представляло собой большую комнату, в которой было всего три предмета мебели: небольшой стол в центре комнаты, казарменного типа кровать в углу и убогий платяной шкаф, частично загораживавший кровать от посторонних глаз. На полу вдоль стен — скромные пожитки обитателей. Здесь постоянно жили двадцать с лишним студентов, не только киевлян, но и прибывших в Ташкент из других оккупированных городов Украины. Кроме постоянных жильцов, среди ночующих всегда были «нелегалы», еще не оформившие законным образом свое пребывание в городе (иногда на таких производились облавы). Готовясь ко сну, жилец полысевшей шваброй сметал пыль и мусор со своего пятачка и разворачивал на нем «постель» (несколько газет, реже — старый половичок или порожний мешок, а портфель или книги, накрытые пиджаком, служил и подушкой). Почти все спали в верхней одежде. Самым привилегированным спальным местом был стол, его занимал тридцатилетний «вечный студент» из Одессы. Иногда утром под столом можно было увидеть очередного «нелегала», появившегося, когда все уже спали. Единственную в комнате кровать занимали «молодые» (все остальные вели себя деликатно, никаких двусмысленных реплик по поводу новобрачных не отпускали).
Следующим утром, наскоро умыв лица и собрав «постели», мы направились в институт. В нескольких метрах от общежития начинались ряды Алайского базара, поразившего меня изобилием и гигантскими размерами даров солнечной природы Узбекистана.
Итоги похода в институт были характерными для того времени. Лишь через несколько дней удалось получить справку, с которой начиналось хождение по инстанциям (вот ее подлинный текст: «Студент Кобылянский И.Г., прибывший из Киева, может быть принят в С-АИИ с предоставлением угла, если он будет прописан в г. Ташкенте не позднее 6 ноября 1941 г.»). Все посещения инстанций оказались безрезультатными, деньги были на исходе, и я уже начал отчаиваться, когда на почтамт прибыло письмо «до востребования» от мамы с адресом ее очень дальней родственницы, жительницы Ташкента. Не откладывая, я пошел к этой женщине, к счастью, помнившей маму, хотя они не виделись больше двадцати лет. На следующий день у меня в руках была справка родственницы о предоставлении мне жилья и согласии на постоянную прописку. В начале декабря я официально стал студентом второго курса спецфака, однако на учебу времени оставалось чуть-чуть — надо было зарабатывать на пропитание. Я начал работать контролером ташкентского Энергосбыта (устанавливать лимиты расхода электроэнергии и пломбировать розетки в домах бытовых потребителей. Это было необходимо для обеспечения энергией перевезенных в Ташкент предприятий). Приходил в чужие дома и приносил людям неприятности. Вспоминаю, как в доме, где жила состоятельная узбекская семья, меня, голодного до болей в животе, приглашали разделить обед, лишь бы не опечатал сургучом розетку. Я все же устоял от соблазна: слюну глотал, но свою обязанность выполнил. Много неприятностей на этой работе доставляли мне злые дворовые собаки.
Мои воспоминания об учебе в Ташкенте очень скудны. Наука была на втором плане, так как деньги кончились, стипендии я поначалу не получал, а голодный желудок непрестанно напоминал о себе. По-настоящему овладевать знаниями могли лишь те из нас, кто регулярно получал поддержку от родителей, или студенты, которым удалось устроиться на хорошо оплачиваемую и не слишком изнуряющую работу.
С 1 декабря хлеб начали продавать только по «хлебным карточкам» (число талонов в них соответствовало числу дней данного месяца). Студенческая норма составляла 400 г в день. Молодому организму, не получавшему достаточного питания, нормированного хлеба не хватало. Помню, как упрашивал продавщиц отпустить мне сегодня хлеб по завтрашнему талону, по талонам на последующие дни. В результате
Работу в Ташэнерго вскоре оставил, короткое время вместе с группой студентов разгружал вагоны со станками, однажды, изголодавшись, сдавал за деньги кровь в качестве донора (а через час на улице потерял сознание). Наконец в марте в составе бригады из десяти студентов я приступил к работе, которая запомнилась больше всего — это были первые дни в Ташкенте, когда я не голодал. Работа на загородном складе эвакуированной из Харькова канатной фабрики состояла в том, что мы вытаскивали из копен для просушки на солнце гниющую джутовую паклю, температура которой доходила до 50–70°. Горячая пыль забивала все поры тела и дыхательные пути. Все время чихали. В таких условиях можно было продуктивно работать не более трех часов: Потом принимали душ. Завскладом выдавал каждому по нескольку талонов на обед, и после полудня нас отвозили в город, в заводскую столовую. Здесь к каждой порции крайне скудного обеда полагалось двести (!) граммов хлеба, и это было главным. Следующим утром на летучем базаре я выменивал сэкономленный хлеб на яйца, творог, простоквашу, сытно завтракал и в 6.30 отправлялся на работу. Занятия в институте начинались в пять вечера, но к концу первой пары мои глаза начинали слипаться. И я вскоре уходил спать, чтобы завтра подняться в 5.30 утра.
Студентов часто привлекали к неоплачиваемым общественно полезным работам, заработок перечислялся в фонд обороны. Мы убирали территории, чистили арыки, складировали какие-то материалы. Самым значительным трудовым вкладом студенческого коллектива была работа по сооружению магистрального оросительного канала в нескольких десятках километров от Ташкента. Здесь я впервые взял в руки орудие труда узбекских земледельцев — кетмень, нечто вроде огромной тяпки, которая в руках умелого землекопа была не хуже привычной лопаты. Освоил этот инструмент и я.
В таких условиях о полноценной учебе не приходилось даже мечтать. Большую часть лекций пропускал, в марте — апреле 1942 года шел на зачеты и экзамены, не подготовившись, что меня сильно угнетало (удивительно, что полученные тогда оценки оказались вполне сносными).
Все месяцы жизни в Ташкенте не прерывалась моя переписка с Верой, сохранившей мои письма на долгие годы. Изредка мне удавалось заказывать междугородные телефонные разговоры с ней, после каждого из них ходил переполненный радостью.
Несколько старшекурсников нашего факультета были приняты в военные академии, и я надеялся, что после окончания второго курса тоже стану курсантом академии. Но судьба предложила иное развитие событий. Напомню, что я был прописан у родственницы и состоял на учете в тамошнем райвоенкомате. Ранней весной я получил оттуда предписание пройти курс военной подготовки по программе всевобуча. Хотя других моих однокурсников, живших в общежитиях, к всевобучу не привлекали, я аккуратно посещал эти необременительные, но и малополезные занятия на открытом воздухе. И вот теперь, в конце апреля, на мое имя прибыло предписание военкомата:
«Произвести полный расчет по месту работы в связи с мобилизацией в ряды Красной Армии. Явиться в военкомат такого-то числа».
Я твердо решил не объявлять в военкомате о своем студенческом статусе. Пришло время распрощаться с опостылевшими условиями существования и неэффективной учебой в институте. Вот строки из моего письма Вере накануне явки в военкомат.
«14 мая 1942 г. Завтра в 11 утра я ухожу в военкомат, откуда меня отправляют в военное училище. Так закончится моя гражданская жизнь, а начнется новая, полная деятельности, предопределенная уставом и приказом командира военная жизнь. Без намека на недовольство я переступаю черту, которая разделяет эти две жизни. Ты ведь знаешь, как меня коробили разговоры, в которых касались моего отношения к военной службе. Я рад, что теперь никто не сможет меня упрекнуть этим, хотя и раньше к этому не было оснований. Да и, кроме всяких чужих разговоров, я не любил даже мысленных разговоров на эту тему с самим собой. Очень хорошо, что с этим все покончено... Трудно угадать, когда мы встретимся вновь. Но я, конечно, верю и надеюсь, что все окончится хорошо, потому что любовь сильнее смерти, и мы встретимся, причем в недалеком будущем... В институте я уже почти все сделал, оформил полностью зачетную книжку, чтобы впоследствии не начинать учебу заново; деньги сегодня получу... Я дал себе зарок: изучать, не жалея сил и старания, военное дело, чтобы не быть отстающим и на этом фронте. Хочу отомстить немецкой нечисти, которая столько зла причинила мне и миллионам таких, как я...»