Прямой наводкой по врагу
Шрифт:
А вот другая, не ужасная, но весьма поучительная для меня история. Начало октября 1943 года. Мы уже больше двух недель сидим в окопах в двух километрах от Большого Токмака. Пришел мой черед покинуть огневую, чтобы помыться, постираться.
В эти два дня опекать оба взвода будет Ваня Камчатный, недавно вернувшийся на передовую после такой же процедуры. Когда стемнело, я отправился к небольшому дому на окраине Токмака, где находился тыл нашей батареи. Старшим там был мой одногодка Василий Бондаренко. Он принял меня радушно, велел согреть воды, снабдить стираным бельем и мылом. Когда я выполнил все задуманное, Бондаренко угостил меня сытным обедом с хорошей дозой спиртного. Спал я в эту ночь по-барски, а утром следующего дня после обильного завтрака
В это время во двор въехал на повозке помстаршины и гордо доложил Василию: «Привез десять пар отремонтированных сапог!» Тот сразу же громко объявил подчиненным по-украински: «Ану, дiди, кому треба, примiряйте собi чоботи!» Я был возмущен, ведь это — в первую очередь для тех, кто на передовой, и заявил протест моему гостеприимному хозяину. А Василий, улыбаясь, снисходительно ответил: «Xi6a ж можна побувать у водi та не замочитися?» Так откровенно и доходчиво он изложил мне неизбежность «использования служебного положения в личных целях».
После этого урока, так сказать, «на низшем уровне» я меньше удивлялся тому, что вершили командиры постарше. Теперь, бывая иногда на складе ОВС, полностью доверял рассказам Сапожникова об «аппетитах» командира полка Горбачева, которому часто требовались десятки метров бельевой и портяночной тканей. Позже, уже в Восточной Пруссии, видел, как лейтенант и два автоматчика из штаба полка заходили в коттеджи недавно занятого поселка, выносили оттуда и складывали в повозку картины в позолоченных рамах. На мой вопрос ответили, что это для начальства. С чужих слов знаю, что снаряжались даже автомобильные экспедиции в Россию, доставлявшие мебель, ковры, антиквариат, другие ценные и крупногабаритные «трофеи» к месту жительства начальников повыше. (А ведь существовал приказ, по которому всем военнослужащим разрешалось отправлять на родину не более одной небольшой посылки в месяц.)
Наглым, на мой взгляд, образом использовал свое служебное положение начальник строевой части полка капитан Канарский. Под его начальством было четыре человека, включая машинистку, которые вели учет личного состава, потерь, пополнения, оформляли «похоронки» и представления к наградам. К концу войны на груди Канарского, фактически просидевшего эти годы за письменным столом, красовалось пять (!) орденов Красной Звезды.
Вседозволенность многих начальников не знала пределов. Прикрываясь принципом единоначалия, они ни с чем и ни с кем не считались, безнаказанно вершили самоуправство. Уверен, что первые послевоенные «советские вельможи» произошли именно из таких личностей.
Оглядываясь на свое фронтовое прошлое, обнаружил, что и сам был грешен, по меньшей мере в одном серьезном случае явно использовал свое служебное положение, правда, не совсем в личных целях, но все же...
Я уже рассказывал о том, что в Большом Токмаке разыскал Вериных родственников. За год до их освобождения двоюродная сестра Веры вышла замуж за моего ровесника, сельского парня Шуру Черного. Когда произошла наша встреча, члены семьи попросили взять Шуру в нашу батарею, чтобы он был под присмотром знакомого человека, авось уцелеет. В нашей строевой части его в течение пяти минут оформили ездовым батареи. Все было сделано по закону. Грешить мне пришлось позже, когда после значительных потерь в стрелковых ротах полка, объявлялась «тотальная мобилизация» и из батареи по разнарядке «забирали» в стрелковые роты. Шура по всем данным был первым кандидатом в пехоту, и меня страшило, как отнесется ко мне Верина родня, если их зять не вернется с фронта, а я уцелею. Приходилось просить командира батареи отдавать других солдат. Позже, когда я уже командовал батареей, научил Черного нехитрой профессии телефониста, а это исключало перевод в пехоту. Благодаря моим хитростям Александр Черный уцелел.
Теперь о другой категории людей, встреченных на войне. Речь — о ворах.
Непревзойденным специалистом этого рода был солдат моего взвода молодой сибиряк Николай Старых. Он никогда не упускал случая присвоить все, что «плохо лежит», это было его страстью.
Обычно после того, как противник откатывался на новые рубежи, полк совершал долгие марши, во время которых нас то и дело обгоняли техника и грузовики других частей. Сидевшие в кузовах солдаты, поравнявшись с батареей, иногда приветливо и сочувственно, а другой раз с издевкой кричали нам: «Вперед, «Прощай, Родина!», вперед!»
Некоторые машины были доверху загружены имуществом. Эти становились жертвами Николая. Он выбегал из строя, догонял грузовик и, схватившись за борт, забирался в кузов. Через секунду оттуда вылетали на обочину дороги самые разные предметы: солдатские вещмешки, консервы, буханки хлеба, телогрейки, обувь, саперные лопатки, котелки. Вся операция занимала не более минуты, после чего Николай бесстрашно выскакивал из машины и, собрав разбросанные «трофеи», возвращался в строй. Помню его смущение, когда однажды выяснилось, что оба «трофейных» сапога — на одну ногу. «Очень уж торопился», — оправдывался Николай.
Как-то во время ночного марша в Литве Старых надолго исчез из колонны. Возвратившись, он похвалился, что на ближнем хуторе очистил пчелиный улей. Всласть насытился и, чтобы добру не пропадать, принес товарищам куски сотов. Когда рассвело, обнаружилось, что Николая не узнать: все лицо опухло, один глаз вовсе заплыл, другой смотрел сквозь узенькую щелочку.
Последний в жизни поход «за трофеями» Старых совершил в начале февраля 1945 года. Немцы только что оставили небольшой поселок Крагау, и наши пехотинцы, не входя в него, расположились у самой окраины. Это была мера предосторожности, так как все знали: через полчаса или час фрицы по обыкновению подвергнут оставленный населенный пункт беспощадному огневому налету. Но не таков был Николай, чтобы терпеть, как все. Ведь пока пехота не вошла в село, можно без конкуренции и конфликтов завладеть самыми ценными «трофеями». И он отправился за добычей. Когда заговорили немецкие минометы, Николай, как на грех, был на улице. Попавший в грудь осколок мины принес ему мгновенную смерть.
Железным правилом Николая было не воровать у своих, более того, он часто делился добычей с товарищами. Но на моем армейском пути встретились и воры, орудовавшие среди однополчан.
Неприятный случай, когда я пострадал от излишней доверчивости, произошел в начале марта 1945 года. Случайно узнав, что кассир полковой финчасти, пожилой благообразный старшина Писмеров уезжает на недельку к родным в Уфу, я решил во что бы то ни стало передать с ним подарок Вере, которая жила и училась в этом городе. У меня не было ничего подходящего, но я вспомнил, что один из солдат недавно хвалился своим «трофеем» — миниатюрными часиками в золоченом корпусе. Я нашел его и вымолил продать мне «трофей», не раздумывая, согласился на названную им цену. Срочно написал записку Вере, на обороте — ее адрес и передал уже собравшемуся в дорогу Писмерову. В очередных письмах я извещал Веру о предстоящем визите однополчанина с моим скромным подарком ко дню ее рождения. С нетерпением ожидал ответного письма, не сомневаясь, что оценка подарка будет восторженной. Увы, проходили недели, Писмеров не возвращался, а Вера не реагировала на подарок. Наконец, уже в конце апреля, начальник финчасти получил письмо от кассира: тот задержался по болезни, а пакетик, переданный Кобылянским, уворовали в поезде.
Последний раз я стал жертвой вора-однополчанина уже после окончания войны, когда мы были расквартированы в Козельске. Сначала в одной комнате со мной жил лейтенант Орлов, находившийся в резерве. Главная моя ценность и предмет особой гордости — красивые и по ноге сапоги, сшитые умельцем-ездовым батареи из «трофейной» хромовой кожи, — хранились под моей кроватью в ящике из-под патронов. Я же, пока было тепло и сухо, щеголял в летних (верх был сделан из плащ-палатки), удачно сшитых тем же мастером.