Прыжок в ледяное отчаяние
Шрифт:
Возвращение из садика. Общение с мамой: измерение давления, выслушивание жалоб на голову (желудок, печень, поясницу и прочие органы), изредка — покупка лекарств и продуктов.
9.00–10.00–11.00 (когда как) — Уход на лекции.
14.00–15.00–16.00 — Приход из института, час сидения за диссертацией с отвлечением на общение с «болящей». Темы: мотание нервов старикам в поликлиниках (собесе, магазине, подъезде); женитьба (развод) скандальной певицы (актера, писателя, политика); оплакивание судьбы Маргошечки — «сироты несчастной». Финальный пассаж — тема невосполнимого здоровья матери-страдалицы, изуродованной
17.00. Напутствие-призыв родительницы: «Хоть в садик-то ребенка водить-забирать ты можешь?!». Подтекст: никчемушник, нескладеха, годный лишь на техническую роль провожатого.
Поход взвинченного до желудочных колик и дрожащих рук Стрижова в садик за дочерью, капризы Маргоши по дороге — «назло».
Вечер — пробежка в полусознательном состоянии по ученикам или тупое сидение у компьютера под аккомпанемент Маргошиного скандала по поводу «гадкого молока» или «мытья страшным душем».
22.00 — Укладывание нервной дочки с любимой сказкой ужасов «Красная шапочка», капли бабе Инне, измерение давления и ей, и себе. Матушкино благословение на ночь в виде монолога «О, беспросветность жизни…».
23.00. Компьютер. Ванна. Долгожданная стопка водки. Или две. Иногда — три.
1.00–2.00–3.00 — Тяжелый, прерывистый сон с кошмарами до 7.00.
Узнав о смерти Виктории, Инна Павловна «слегла». Поэтому, скрепя сердце, прибегла к помощи внучатой племянницы Аленки, которая давно пыталась втереться в квартиру бабушки. Периферийная Аленка, учащаяся новоявленной «академии для горничных» — так Олег называл расплодившиеся в Москве вузы, терпела капризы и указания бабушки ровно неделю. Последней каплей стал сегодняшний стакан кефира. В половине восьмого утра Стрижов выволок упирающуюся дочь за дверь для препровождения в детский сад, и именно в это время Аленка внесла в комнату бабули утренний стакан кефира. Для перистальтики старушка употребляла кисломолочный продукт на ночь и с утра. Не решаясь потревожить похрапывающую Инну Павловну, девушка замерла у кровати. Но тут болящая, сдвинув с глаз шапочку, в которой она спала во избежание охлаждения «нервных окончаний в голове», изрекла:
— Я хочу попросить тебя, Алена, не приносить мне кефир так рано. Он ледяной! Вынь его, как встанешь с кровати и сходишь в туалет, а потом поставь кефирчик к батарее. На полчасика.
— Да я грею его, бабушка, в микроволновке!
— Во-первых, всякий раз облучать в микроволновке продукты не нужно. Это вредно. Во-вторых, ты плохо греешь. Нужно взбалтывать, перемешивать слои и потом снова ставить. Ты не заметила, что я каждый день подолгу не встаю с кровати, все выжидаю, чтобы довести простоквашку до нужной кондиции, и уж тогда…
Аленка, проявив «плебейскую» скандальность, выбежала из комнаты и, шваркнув стакан на кухонный стол, помчалась собирать чемодан. Больше она терпеть ценные указания болящей не могла.
— Что за истерика, детка? — императрицей появилась в дверях Инна Павловна.
Размазывая слезы, безропотная до сего дня, но будто ополоумевшая внучка, запихивая в чемодан ночнушку, выкрикивала:
— Да сколько ж можно терпеть это наматывание кишок на руку?! Я живой человек! Живой, понимаете, бабушка?!
— Что за сравнения? Что за взбрык вообще? Разве я чем-то оскорбила тебя? — Инна Павловна подошла и, моляще поднимая руки, уставилась на разрыдавшуюся внучку. — Я по-родственному приняла тебя, думала, ты разделишь с нами горе, а мы…
Аленка демонстративно заткнула уши:
— Не могу! Не могу больше всего этого слушать. Отпустите вы меня, бабушка! Ну, не справилась, простите. — Аленка разрыдалась, рухнув на кровать. Глядя на узенькое тельце внучки и дрожащий хвостик, схваченный на макушке резинкой, Инна Павловна брезгливо повела плечами:
— Не плюй в колодец, девочка. Пригодится водица, да поздно будет. — Бабушка прошествовала к двери, но на пороге замерла и прошептала, адресуясь к верхним этажам: — Как жестокосердно, в такую-то минуту! В такое-то время! Ну, Бог нам всем судья.
Аленке хотелось вскочить и выкрикнуть бабуле в ее праведное лицо: «Да где вы были с вашим мягкосердечием и Божьим судом, когда я в прошлом году три дня на вокзале на семечках и чипсах мыкалась? Под прицелом ментов и сутенеров? Обобранная компанией старых цыганок, которые еще и порчей пригрозили. Счастье, что приятельница объявилась в квартире съемной и на раскладушку пустила».
Но, даже если и решилась бы внучка на скандал, вряд ли у нее это получилось: оскорбленная благодетельница закрылась плотно в своей келье.
Стрижов пришел из детского садика, когда Аленка уже «сидела на чемодане» — одетая и причесанная. Олег не дал произнести зареванной родственнице и слова:
— Все? Допекла?
— Олег, ты прости меня, конечно, но я просто не могу. Никакие хоромы не стоят этого мотания нервов, — заныла Аленка.
А он, сидя на коридорном пуфике и расшнуровывая кроссовки, вдруг поднялся и, осклабившись, зашипел в лицо племяннице:
— А ты знаешь, что я в этом тридцать лет живу? Вот в этом домашнем аду? — Стрижов оглянулся на материну дверь, не появился ли дозор. — Может, я и женился, чтоб от матери сбежать?! Чтоб свою, наконец, жизнь выстроить — свободную?! Где можно валяться на кровати без дела, хохотать, разговаривая по телефону, есть перед телевизором бутерброды с сырокопченой колбасой и крепким кофе, а не «ужинать в двадцать ноль-ноль» гречкой с молоком?! — Олег скинул кроссовки, пихнул их в сторону коврика, где обуви следовало обсыхать. — Что мне прикажешь делать? Как мне-то жить?! Тоже чемодан собрать и челочку феном уложить?
Аленка потупилась:
— Но я же не сын. Не дочь, в смысле… Я понимаю, я жутко сочувствую тебе, да и ей в общем тоже, но…
— Ну все, пока! — Олег поднял приветственно ладонь и пошел в ванную мыть руки. В этот момент зазвонил телефон. На гнусавое Аленкино «Алло» трубка запричитала женским голосом:
— Толя! Толя отравился! «Скорая» увезла! Пусть Олег приезжает! Где Олег, что делать-то? — Из Аленкиной руки трубку вырвал Стрижов:
— Что, Тамара Сергеевна?
— Я прихожу сейчас к нему, а он уж и не дышит почти… рвало его ночью, а теперь… — родная сестра Сверчкова, которой доверили «пасти» Анатолия на даче в Переделкине, с трудом могла говорить. Голос ее дрожал и прерывался.