Прыжок во тьму
Шрифт:
— Мы располагаем точными сведениями о том, что вы имеете в Англии и в России.
— Вот видите — вы это знаете, а я не знаю.
— Ничего, скоро это заблуждение у тебя пройдет.
Закончив выяснение моих анкетных данных, гестаповцы начали вновь:
— Так кто тебя сюда послал? Что ты за это получил?
— Я уже сказал, что пошел добровольно бороться против вас.
— С тобой трудно договориться.
— С вами тоже. Вы не хотите поверить, что войну проиграли. Я понимаю, что тяжело признать, но это так. Следует понять, что над Россией, теперешней Россией, никто еще не одерживал победы. Не одержите и вы. Немцев
Я ждал, что опять поднимется шум. Но гестаповцы ничего не ответили.
В таком духе прошел мой первый допрос в гестапо. Он сопровождался потоками брани, угроз, клеветы, попытками оскорбить Советский Союз, его армию. Я старался — насколько мне это удавалось — на все вопросы отвечать с полным самообладанием и с иронией.
В пять часов вечера меня отвезли в Панкрац.
В ПАНКРАЦЕ
В Панкраце я был дважды еще во времена первой республики, теперь я попал туда в третий раз.
В первую очередь меня поставили лицом к стене, а потом отвели в камеру номер шесть. Это была одиночка. Надзирателям было приказано не гасить свет в камере всю ночь, не снимать с меня наручников и усердно доглядывать за мной. Позднее все зависело от того, какой надзиратель нес службу: кое-кто снимал с меня на ночь наручники, но в большинстве случаев я оставался в них всю ночь.
Камера, куда меня поместили, находилась на первом этаже. Здесь всегда было полутемно. Солнце заглядывало только в утренние часы, да и то весьма скудно.
Мне запретили прогулки, баню, бритье.
Оказавшись в камере, я тщательно осмотрел ее, выясняя, кто был тут до меня, как жил, долго ли в ней находился. Надписи были нацарапаны на стенах, на двери, на постели, на столе и табуретах. Я прочитал: Габор Стейнер — это был депутат нашей партии из Словакии; Йозеф Пиларж, Ярослав Фрайбиш — как много времени прошло с тех пор, как видел я их на свободе; еще перечень имен людей, которых я не знал. Какова их судьба? Скольких из них фашисты уже убили?
Я нашел ответ и на этот вопрос. «Эта камера — камера смертников. Отсюда идут только на смерть».
Поначалу я очень нервничал. Мерил камеру шагами и считал их, чтобы успокоиться и поразмыслить, как вести себя на следующих допросах.
Стал внимательно следить за жизнью тюрьмы, чтобы поскорее сориентироваться и вести себя согласно ее обычаям. Тишина, господствовавшая в тюрьме, несколько раз в день нарушалась выкриками надзирателей, хлопаньем дверей, но и то во время выдачи еды, выхода на прогулку. В другое время надзиратели ходили тихо, в буквальном смысле слова крались от камеры к камере, подсматривали и нападали на свои жертвы.
Значительную роль в тюрьме играли конкаржи. Они знали, кто в какой камере заключен, и помогали узникам связаться друг с другом. Большая их заслуга заключалась в том, что, несмотря на все тюремные законы, хорошо работал «телеграф» — обмен информацией между заключенными. От конкаржей зависело, будешь ли ты сыт. Захотят — забудут дать тебе хлеба или зачерпнут из кастрюли половником так, что получишь вместо густой похлебки одну воду. Таким образом доносчики очень быстро уразумевали, что такое тюремная солидарность. Ослабевшему узнику конкаржи ухитрялись дать два куска хлеба
Всю первую ночь я не спал, ходил. Каждую минуту надзиратель гнал меня на матрац. Спать я не мог, мешали яркий свет и наручники. Я обдумывал, как вести себя на дальнейших допросах.
Из того, что мне было известно еще до ареста, и из кое-каких намеков во время первого допроса я сделал вывод, что Тонда и Эда рассказали все.
Сложнее было решить вопросы, связанные с Фиалой: что из того, что ему было известно, знает гестапо? Наконец, давно ли он работает их агентом?
Нелегко было мне…
ДОПРОСЫ
На следующий день меня снова вызвали на допрос. Что будет теперь, какую тактику избрать? Дать понять, что мне известно об измене Фиалы, или выждать? Вчерашний допрос не подорвал моих сил, но предстоят новые допросы, один жестче другого. Принял решение: выжидать и маневрировать. Трудное создалось положение: некоторые из тех, кому доверяла партия, оказались предателями. А нет ничего хуже предательства, измены тех, кому вчера верили. Но таково время. В тяжелые дни трудности закаляют многих людей, превращают в отважных бойцов, а иных повергают в уныние, делают трусливыми и малодушными.
На допрос во дворец Печена меня повезли специальной машиной. Так продолжалось две недели. Все эти дни меня не заводили в так называемый «биограф» [43] , а сразу же препровождали наверх — в отделение расследования деятельности коммунистов, в так называемую «четырехсотку» [44] .
Когда я впервые туда вошел, то увидел много народу. Никого из них я не знал, кроме Выдры. Меня посадили рядом с ним. Чуть слышно он прошептал мне:
43
Так называлась полуподвальная комната во дворце Печека, куда привозили заключенных антифашистов перед вызовом на следствие. — Прим. перев.
44
Комната ожидания на пятом этаже дворца Печека, куда привозили заключенных перед вызовом на следствие, но здесь они находились под постоянным надзором чешских инспекторов и агентов пражского полицейского управления. — Прим. перев.
— Рудла, нас предали, надо было вовремя уходить!
Я кивнул головой.
— За нами следили несколько месяцев, им известны все подробности. Предатель Войта.
— Я знаю, — прошептал я.
Начался допрос.
— Ну как, выспался? — спросил меня Зандер. — Поумнел? Отвечай, кто тебя сюда заслал? Что ты за это получил?
— Я еще вчера сказал вам, что я — чех-коммунист, а вам известно, что мы, коммунисты, работаем не за деньги. Я прибыл сюда как солдат, добровольно бороться против вас.