Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы (Сочинения в 3 томах. Том 2)
Шрифт:
— Черт бы побрал и вас и судно! Хотел бы я, чтобы оно очутилось на дне моря! Тогда вам пришлось бы подохнуть с голоду.
Второй механик тихонько закрыл дверь.
Масси прислушался. Вместо того чтобы пройти в ванную и там пообчиститься, тот вошел в свою каюту, находившуюся рядом с каютой Масси. Мистер Масси вскочил.
Вдруг он услышал, как щелкнул замок. Он выбежал из своей каюты и злобно постучался в дверь.
— Я думаю, вы заперлись, чтобы напиться! — заорал он.
Немного погодя раздался приглушенный переборкой ответ:
— Сейчас я могу распоряжаться своим временем.
— Если вы будете пьянствовать во время рейса, я вас выгоню! — крикнул Масси.
Ответом на эту угрозу было упрямое молчание. Масси в замешательстве отошел. На берегу показались две фигуры, приближающиеся к сходням. Раздался голос, окрашенный презрением:
— Я склонен усомниться в ваших словах. Но, конечно, я с ним переговорю.
Голос Стерна прозвучал официально и с легким сожалением:
— Благодарю. Вот все, чего я хочу. Я должен исполнить свой долг.
Мистер Масси был удивлен. Невысокая проворная фигурка легко вбежала на палубу и чуть не налетела на Масси, стоявшего в тени, за кругом света, отбрасываемого фонарем. Торопливо бросив: «Добрый вечер!» — человек направился к мостику, а Масси угрюмо сказал Стерну, который медленно шел за ним:
— В чем это вы вздумали убеждать мистера Ван-Уика?
— И не думал убеждать, мистер Масси. Я, по мнению мистера Ван-Уика, недостаточно хорош. Да боюсь, что и вы тоже, сэр. А вот капитан Уолей пришелся ему по вкусу.
Сейчас мистер Ван-Уик приглашает его на обед сегодня вечером.
Затем он мрачно прошептал:
— Надеюсь, капитан останется доволен.
XII
Мистер Ван-Уик, белый человек из Бату-Беру, бывший морской офицер, который по какой-то причине отказался от блестящей карьеры, чтобы стать владельцем табачной плантации на этой уединённой полосе берега, питал симпатию к капитану Уолею. Внешность нового шкипера обратила на себя его внимание. Он не мог себе представить человека, который бы более резко отличался от всевозможных шкиперов, сменявшихся на мостике «Софалы».
В то время Бату-Беру мало походил на центр благоденствующего табачного округа — центр, каким он стал впоследствии, — на тропический поселок с длинной улицей, затененной двумя рядами деревьев, и с цветущими пышными садами. Со временем в Бату-Беру проложили дорогу, тянувшуюся на протяжении трех миль и служившую для прогулок в экипаже; в поселке обосновался резидент с толстой веселой женой, являвшейся душой общества, представителями которого были женатые управляющие плантациями и молодые холостяки, служившие в крупных фирмах.
Но пока этих благ еще не было, и мистер Ван-Уик один благоденствовал на левом берегу реки, на длинной просеке, вырубленной в лесу, спускавшемся к самой воде. Одинокий его бёнгало фасадом своим был обращен к домам султана, расположенным на другом берегу. Султан был беспокойным и меланхоличным старым правителем, покончившим с любовью и с войной; жизнь утратила для него всякий интерес (если не считать дурных предзнаменований), а цену времени он никогда не знал. Смерти он боялся, но надеялся, что умрет раньше, чем белые завладеют его страной. Часто он переправлялся через реку (за ним следовало не менее десяти лодок, битком набитых людьми) в надежде получить какие-либо сведения по этому вопросу от своего собственного белого человека. На веранде он всегда садился на один и тот же стул; придворные сановники размещались на коврах и шкурах между мебелью, а лица менее важные усаживались в три-четыре ряда на лужайке между домом и рекой. Нередко султан являлся с визитом на рассвете. Мистер Ван-Уик мирился с этими нашествиями. Он кивал гостям, стоя у окна своей спальни и держа в руке зубную щетку или бритву, или же пробирался в купальном халате сквозь толпу придворных. Он то появлялся, то исчезал, мурлыча песенку, сосредоточенно полировал ногти, вытирал свежевыбритое лицо одеколоном, пил утренний чай, уходил, чтобы посмотреть, как работают его кули; возвращался, просматривал бумаги на столе, — брал книгу и прочитывал одну-две страницы. Или же присаживался к роялю, откидывался на спинку стула и, опустив руки на клавиши, слегка раскачивался из стороны в сторону. Когда султан вынуждал его говорить, он из сострадания давал уклончивые, успокоительные ответы; быть может, то же чувство побуждало его быть щедрым и не жалеть газированных напитков, и часто случалось так, что он целую неделю оставался без содовой воды. Старик султан уделил Ван-Уику земли столько, сколько тот хотел расчистить, а это было ни больше ни меньше как целое состояние.
Искал ли мистер Ван-Уик богатства или уединения — неизвестно, но лучшего местечка он выбрать не мог. Даже почтовые пароходы Компании, субсидируемой правительством, которые заглядывали в самые жалкие поселки на побережье, представлявшие собой кучку хижин, крытых пальмовыми листьями, — даже эти пароходы проходили мимо устья реки Бату-Беру. Контракт был старый; быть может, через несколько лет, когда его срок истечет, Бату-Беру будет обслуживаться Компанией, а пока вся корреспонденция на имя мистера Ван-Уика препровождалась в Малакку, откуда его агент пересылал ее раз в месяц с «Софалой». В результате всякий раз, когда Масси, накупив слишком много лотерейных билетов, ощущал недостаток в деньгах или не мог найти шкипера, мистер Ван-Уик был лишен своих писем и газет. Таким образом, он был лично заинтересован в судьбе «Софалы». Хотя он и считал себя отшельником (и, видимо, это был не каприз, так как он уже прожил в уединении восемь лет), но ему хотелось знать, что делается на свете.
На веранде стояла этажерка из орехового дерева (она прибыла на «Софале» в прошлом году, — все было доставлено сюда «Софалой»), на которой под бронзовыми прессами лежали кипы «Таймса» — еженедельного издания, большие номера «Роттердамского курьера», «Графика», в известной всему миру зеленой обложке, иллюстрированные номера голландского, журнала без обложки и немецкого журнала в переплете цвета «больной Бисмарк». Были здесь и новые ноты, хотя рояль (много лет назад привезенный на «Софале») благодаря влажной атмосфере лесного края был обычно расстроен. Ван-Уик раздражался, когда порой был отрезан от мира дней на шестьдесят и не знал причины опоздания «Софалы». А когда «Софала» наконец появлялась, мистер Ван-Уик спускался с веранды, переходил лужайку перед домом и с нахмуренным лбом шел к реке.
— Должно быть, судно ремонтировалось после какого-нибудь происшествия?
Он бросал слова на мостик, но раньше чем кто-либо мог ответить, Масси уже перелезал через поручни на берег и подходил к нему, потирая руки и наклонив прилизанную голову, на макушке которой, казалось, приклеены были черные нитки и тесемки. Его до такой степени, бесила необходимость давать объяснения, что он начинал жалобно хныкать и в то же время пытался сложить свои толстые губы в улыбку.
— Нет, мистер Ван-Уик! Вы не поверите… Я нигде не мог раздобыть негодяя шкипера, чтобы выйти в море.
Ни один из этих ленивых скотов не хотел идти, а вы сами знаете, мистер Ван-Уик, закон…
Он хныкал и приносил извинения, с особой энергией произнося слова: тайные козни, заговор, зависть. Мистер Ван-Уик, с легкой гримасой рассматривая свои полированные ногти, говорил:
— Гм… Очень печально… — и поворачивался к нему спиной.
Щеголеватый, неглупый, скептически настроенный, привыкший к лучшему обществу (за год до того дня, когда мистер Ван-Уик отказался от своей профессии и от Европы, он занимал видный пост на берегу в морском министерстве), он способен был на теплые чувства и проявление симпатии, но скрывал эту слабость под маской высокомерного равнодушия, которую создал себе еще в ранние годы своей службы. Было в его внешности что-то напоминавшее прежнюю элегантность, как бы искаженный ее отпечаток недоброжелатели назвали бы это франтовством. Он умел поддерживать чуть ли не военную дисциплину среди своих кули, которых извлек на свет из дебрей джунглей. Каждый вечер он надевал белую рубашку с туго накрахмаленной глянцевитой манишкой и высокий воротничок, словно хотел соблюдать приличия, облачаясь в этот вечерний костюм; но вокруг талии он обматывал толстый малиновый шарф, как бы делая уступку дикой стране, некогда бывшей его противницей, а теперь превратившейся в побежденную союзницу. Кроме того, шарф являлся гигиенической мерой предосторожности. Короткую свою куртку из какой-то легкой шелковой материи он не застегивал.