Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы (Сочинения в 3 томах. Том 2)
Шрифт:
Мимоходом он зорко на меня посмотрел, пытаясь угадать мои мысли.
— Вы хотите сказать, что размышляли о том, умрете вы или нет? — спросил я, стараясь говорить спокойно.
Он кивнул, продолжая шагать.
— Да.
Он сделал еще несколько шагов, а потом повернулся, словно дошел до конца воображаемой клетки; теперь обе его руки были засунуты в карманы. Он остановился как вкопанный перед моим стулом и посмотрел вниз.
— Вы этому не верите? — осведомился он с напряженным любопытством.
Мне вдруг захотелось торжественно заявить о том, что я верю всему, что бы он ни счел нужным мне сообщить.
ГЛАВА XI
Он слушал меня, склонив голову к плечу, а я еще раз увидел проблеск света сквозь туман, в котором протекала его жизнь. Свеча горела тускло и трещала под стеклянным колпаком; то был единственный источник света, позволявший мне видеть Джима. За его спиной была темная ночь и яркие звезды, их блеск уводил взоры в темноту еще более густую, однако какая- то таинственная вспышка, казалось, осветила для меня его мальчишескую голову, словно в этот момент юность его на секунду вспыхнула и погасла.
— Вы очень добры, вы так хорошо меня слушаете, — сказал он. — Мне легче. Вы не знаете, что это для меня значит. Вы не знаете…
Казалось, ему не хватало слов. На момент я увидел его очень отчетливо. Он был одним из тех юношей, каких вам приятно видеть около себя, вам хочется представлять самого себя в юности таким, как он; одна его внешность пробуждает те иллюзии, которые вы считали забытыми, угасшими, но близость иного пламени их оживляет, они бьются где-то глубоко-глубоко, дают свет, тепло!.. Да, тогда я увидел его на момент… и это было не в последний раз.
— Вы не знаете, как много значит для человека в моем положении, когда тебе верят, когда ты можешь говорить откровенно, с тем, кто старше тебя. Это так тяжело… так ужасно несправедливо… и так трудно понять.
Туман снова сгустился вокруг него. Не знаю, каким я представлялся ему стариком и насколько казался мудрым. Но в ту минуту я чувствовал себя вдвое старше и действительно мудрым. Но, увы, бесполезной мудростью. Конечно, только у тех, кто связан с морем, сердца широко распахиваются навстречу юности, стоящей у черты, — юности, что взирает блестящими глазами на сверкающую гладь, которая является лишь отражением их взгляда, полного огня. Какая великолепная неясность таится в ожиданиях, которые каждого из нас увлекли к морю, какая жажда приключений! А эти приключения — наша неотъемлемая и единственная награда! То, что мы получаем… ну, об ном мы не говорим; но может ли хоть один из нас сдержать улыбку? В жизни на море, только в ней одной иллюзия — подлинная реальность, лишь здесь все вначале — иллюзия, и нигде разочарование не наступает так быстро, а подчинение не бывает более полным. Не все ли мы начинали, стремясь только к одному, кончали, зная только об одном, и проносили сквозь 1›ид отвратительных дней воспоминание о тех же чарах? Неудивительно, что мы ощущаем узы братства, когда тяжелый удар надает на одного из нас; и помимо содружества на море нас связывает иное, более широкое чувство, — чувство, которое влечет взрослого человека к ребенку.
Он сидел передо мной, веря, что возраст и мудрость найдут, чем спасти от мучительной истины; он дал мне заглянуть в оною душу, и я увидел юношу, попавшего в дьявольскую переделку, услыхав о которой седобородые старцы будут торжественно покачивать головами, скрывая улыбку. А он размышлял о смерти. Да, об этом ему приходилось думать, ибо он считал, что спас свою жизнь, когда все очарование ее потонуло в ту ночь имеете с судном. Что может быть более естественным? Было трагично и немного смешно вслух взывать к состраданию, и чем я был лучше всех остальных, чтобы отказать ему в жалости? И пока я глядел на него, клубы тумана затянули просвет, и раздался его голос:
— Я был так растерян… кто мог ожидать того, что произошло? Это не похоже было на сражение.
— Да, — согласился я.
Он как-то изменился, словно внезапно возмужал.
— Не было уверенности, — прошептал он.
— А! Так вы не были уверены, — сказал я.
Слабый вздох, вспорхнувший, словно птица в ночи между нами, умиротворил меня.
— Да, не был, — мужественно признался он. — Это как-то походило на ту чертовскую историю, какую они изобрели: не ложь и в то же время не правда. Настоящую ложь сразу узнаешь. А во всем этом ложь от правды отделяло нечто более тонкое, чем лист бумаги.
— А вам нужно было больше? — спросил я. Но, кажется, я говорил так тихо, что он не слышал моих слов. Он выставил свой довод с таким видом, словно жизнь — сеть тропинок, разделенных пропастями. Голос его звучал рассудительно.
— Допустим, что я не… я хочу сказать, допустим, я бы остался на борту судна. Отлично. Долго бы я там продержался? Скажем, минуту, полминуты. Послушайте, ведь тогда казалось очевидным, что через тридцать секунд я буду за бортом; и вы думаете, я бы не завладел первым, что попалось бы мне под руку: веслом, спасательным кругом, решеткой, — чем угодно. Вы бы так не поступили?
— Чтобы спастись, — вставил я.
— И я хотел бы спастись, — воскликнул он. — А этого желания не было, когда я… — он передернулся, словно готовясь проглотить какое-то отвратительное лекарство… — прыгнул… — произнес он с судорожным усилием, а я пошевельнулся на стуле, будто его напряжение передалось мне.
— Вы мне не верите? — вскричал он. — Клянусь!.. Черт возьми! Вы меня сюда позвали, чтобы я говорил и… вы сказали, что будете верить.
— Конечно, я верю, — поспешил я сказать серьезным тоном, сразу его успокоившим.
— Простите, — бросил он. — Конечно, я бы не говорил об этом с вами, если бы вы не были порядочным человеком. Я должен был знать… Я… я тоже порядочный человек…
— Да, да, — поспешно проговорил я.
Он посмотрел на меня внимательно из-под полуопущенных век, потом медленно отвел взгляд.
— Теперь вы понимаете, почему я в конце концов не… не покончил с собой. Я не боялся того, что сделал. Ведь если бы я и остался на судне, я приложил бы все силы, чтобы спастись. Бывало, что люди держались на воде — в открытом море несколько часов, и их подбирали целыми и невредимыми. Я мог продержаться дольше, чем многие другие. Сердце у меня здоровое.
Он вынул из кармана правую руку и ударил себя кулаком в грудь; удар прозвучал, как заглушённый выстрел в ночи.
— Да, — сказал я.
Он задумался, слегка расставив ноги и опустив голову.
— Один волосок, — пробормотал он, — один волосок отделял одно от другого. И в то время…
— В полночь не легко разглядеть волосок, — вставил я (признаюсь — раздраженно). Вы понимаете, что я подразумеваю под солидарностью людей одной профессии? Я был против него озлоблен, словно он обманул меня — отнял у меня прекрасный случай укрепить иллюзию, лишил общую нашу жизнь последнего ее очарования.