Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы (Сочинения в 3 томах. Том 2)
Шрифт:
Я спросил немного спустя:
— Что же случилось?
Лишний это был вопрос. Я слишком много знал, чтобы надеяться на очистительный жест, на милость безумия и затененного ужаса.
— Ничего! — сказал он. — Я думал, что это всерьез, а они хотели только пошуметь. Ничего не случилось.
Восходящее солнце застало его на том же самом месте, куда он прыгнул, — на носу шлюпки. Какая непоколебимая готовность ко всему! И всю ночь он держал в руке румпель. Они уронили руль за борт, когда пытались укрепить его, а румпель, по-видимому, упал на нос лодки, когда они торопились бежать судна. Это был длинный и тяжелый кусок дерева, и Джим шесть часов сжимал его в руках. Это ли не готовность! Молчаливый, 41 полночи простоял на ногах,
— У них был такой вид, словно они неделю валялись по канавам, — красочно описывал Джим; затем он пробормотал что- то о восходе солнца, предвещавшем тихий день. Вам известна›та привычка моряка часто упоминать о погоде. Этих нескольких отрывистых слов было достаточно, чтобы я увидел, как нижний край солнечного диска отделяется от линии горизонта, рябь пробегает по всей видимой поверхности моря, словно воды содрогаются, рождая светящийся шар, а последний порыв ветра, как вздох облегчения, замирает в воздухе.
— Они сидели на корме — шкипер посредине — и таращили на меня глаза, словно три грязные совы, — заговорил он с ненавистью, растворившейся в этих простых словах, как капля яда растворяется в стакане воды.
Я не мог оторваться от этого восхода солнца. Я видел под прозрачным куполом неба четырех людей, окруженных морским простором, видел одинокое солнце, равнодушное к этим одушевленным точкам; оно поднималось по чистому своду неба, словно восхотело с высоты взглянуть на свое великолепие, отраженное в неподвижных водах океана.
— Они окликнули меня с кормы, — сказал Джим, — как будто мы были приятелями. Я их услышал. Они просили меня перестать «дурачиться» и бросить эту «проклятую деревяшку». Зачем мне так себя вести? Ведь никакого вреда они мне не причинили, не так ли? Никакого вреда!..
Лицо его покраснело, словно он задыхался.
— Никакого вреда! — вскричал он. — Я предоставляю судить об этом вам! Вы это понимаете, да? Никакого вреда! О, боже мой! Разве можно было причинить еще больше вреда? О, да, я прекрасно знаю — я прыгнул в лодку. Да, я прыгнул! Я вам это сказал. Но слушайте, разве мог перед ними кто-нибудь устоять? Это было делом их рук, все равно, как если бы они зацепили меня багром и стянули за борт. Неужели вы этого не понимаете? Послушайте, вы должны понять. Отвечайте же прямо!
Растерянно он впился в мои глаза, спрашивал, просил, требовал, умолял. Я не в силах был удержаться и прошептал:
— Да, тяжкое было у вас испытание…
— Слишком тяжкое… Это было несправедливо, — быстро подхватил он. — У меня не было ни единого шанса… с такой бандой. А теперь они держали себя дружелюбно, о, чертовски дружелюбно! Друзья, товарищи с одного судна. Все в одной лодке. Никакого зла они мне не желали. Им, в сущности, не было никакого дела до Джорджа. Джордж в последнюю минуту побежал за чем-нибудь к своей койке и попался. Парень был отъявленный дурак. Очень жаль, конечно… Они кивали мне с другого конца шлюпки — все трое; они кивали — мне, мне! А почему бы и нет? Разве я не прыгнул? Я ничего не сказал. Еще нет слов для того, что я хотел сказать. Если бы я разжал тогда губы, я бы попросту завыл, как зверь. Я спрашивал себя, когда же я, наконец, проснусь. Они громко звали меня на корму спокойно выслушать, что скажет шкипер. Нас, конечно, должны были подобрать до вечера; здесь обычно курсировали суда; уже теперь на северо-западе виднелся дымок.
Я был ужасно потрясен, когда увидел это бледное облачко, эту низкую полосу коричневого дыма там, где сливается море и небо. Я крикнул им, что и со своего места могу слушать. Шкипер стал ругаться. Голос его был хриплый, как у вороны. Он-де не намерен был надрываться для моего удобства. «Боитесь, что вас услышат на берегу?» — спросил я. Он сверкнул глазами, словно хотел меня растерзать. Первый механик посоветовал ему не перечить мне. Он сказал, что в голове у меня еще не все в порядке. Тогда шкипер встал на корме, точно глыба из мяса, и начал говорить… говорить…
Джим задумался.
— Ну? — сказал я.
— Какое мне было дело до того, что они придумают? — небрежно воскликнул он. — Они могли выдумать все, что им было угодно. Это касалось только их. Я-то знал правду. Никакая их выдумка, которой поверили бы другие, ничего не могла для меня изменить. Я не мешал ему разглагольствовать. Он говорил, говорил без конца. Вдруг я почувствовал, что ноги мои подкашиваются. Я был болен, устал — устал смертельно. Я бросил румпель, повернулся к ним спиной и сел на переднюю скамью.
Дшюльно с меня было. Они окликнули меня, чтобы узнать, помни ли я, и спрашивали: «Разве не правдива вся эта история?» С их точки зрения, она была правдива. Я не повернул головы. Я | нмшал, как они переговаривались: «Болван ничего не говорит»; О, он прекрасно понял»; «Оставьте его в покое, он придет в I | (1н». «Что он может сделать?»
Действительно, что мог я сделать! Разве мы не сидели в одним лодке? Я старался ничего не слышать. Дымок на севере ис- чг I Штиль был мертвый. Они выпили воды из бочонка; я тоже м и п. Потом они стали возиться с парусом, натягивая его над пнанширом. Спросили, не возьму ли я пока на себя вахту? Они подлезли под навес и скрылись с моих глаз, слава богу! Я был утомлен совершенно, измучен, словно не спал со дня своего рождения. Солнце было таким ослепительным, что я не мог смотреть на воду. Время от времени кто-нибудь из них вылезал, выпрямлялся во весь рост, чтобы оглядеться по сторонам, и снова прятался. Из-под паруса доносился храп. Кто-то мог спать. Я не мог! Везде был свет, свет, и лодка словно проваливалась сквозь этот свет. Иногда я с изумлением замечал, что сижу на скамье…
Джим стал медленно ходить взад и вперед перед моим стулом; левую руку он засунул в карман, задумчиво опустил голому, а правую руку изредка поднимал, словно отстраняя кого-то невидимого со своего пути.
— Должно быть, вы думаете, что я сходил с ума, — заговорил он изменившимся голосом. — Это неудивительно, если вы вспомните, что я потерял шапку. Солнце все выше поднималось над моей обнаженной головой, но, вероятно, в тот день ничто не могло причинить мне вреда. Солнце не могло свести меня с ума… — Правой рукой он отогнал мысль о безумии, — И не могло меня убить… — Снова рука его отстранила тень. — Но у меня этот выход был…
— В самом деле? — сказал я, страшно удивленный этим оборотом; я взглянул на него с таким чувством, словно передо мной показалось совершенно новое лицо.
— Я не заболел воспалением мозга и не свалился мертвым, — продолжал он, — Меня не тревожило солнце, палившее мне голову. Я размышлял так же хладнокровно, как если бы сидел в тени. Эта толстая скотина — шкипер — высунул из-под паруса свою огромную стриженую голову и уставился на меня рыбьими глазами. «Donnerwetter! Вас это убьет», — проворчал он и, как черепаха, полез назад. Я его видел и слышал. Он не помешал мне думать. Как раз в эту минуту я думал о том, что не умру.