Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы (Сочинения в 3 томах. Том 2)
Шрифт:
Его убежденный шепот, казалось, раскрыл передо мной широкое туманное пространство, словно сумрачную равнину на рассвете… или, пожалуй, перед наступлением ночи. Решить — не хватало мужества, но то был чарующий и обманчивый свет, неосязаемым покровом поэзии окутывающий ловушки… могилы. Жизнь его началась с вдохновенной жертвы во имя великих идей; он странствовал много по разным дорогам, по странным тропам, и к какой бы цели он ни шел — шаг его был тверд, и потому не рождалось ни сожаления, ни раскаяния. В этом он был прав. Несомненно, то был верный путь. И несмотря на это, равнина, по которой люди странствуют среди ловушек и могил, оставалась унылой под своим поэтическим покровом сумеречного света. Затененная в центре, она была обведена ярким поясом, словно пропастью с языками пламени. Наконец, я нарушил молчание и объявил, что ни один человек не может быть более романтичен, чем он.
Он медленно покачал головой и посмотрел на меня терпеливым, вопрошающим взглядом.
— Стыдно! — сказал он. — Вот мы сидим и болтаем, словно мальчики, вместо того, чтобы поразмыслить и найти какое-то практическое средство… Лекарство против зла… великого зла, — повторил он, ласково и снисходительно улыбаясь.
Тем не менее наша беседа практической не стала. Мы избегали произносить имя Джима, словно старались сделать наш разговор нематериальным.
— Ну, — сказал Штейн, вставая, — сегодня вы будете спать здесь, а утром мы придумаем что-нибудь практическое… практическое…
Он зажег канделябр и направился к дверям. Мы прошли пустынными темными комнатами; нас сопровождали отблески свечей, которые нес Штейн. Отблески скользили по натертому полу, по полированной поверхности стола, загорались на мебели или вспыхивали и гасли в далеких зеркалах. На секунду появлялись две человеческие фигуры и два огненных языка, крадущиеся молчаливо в глубинах пустоты. Он шел медленно, на шаг впереди меня; лицо его было глубоко спокойным; длинные белокурые кудри, прорезанные белыми нитями, спускались на его слегка согнутую шею.
— Он романтик, романтик, — повторил старик. — И это очень скверно… очень скверно… И очень хорошо, — добавил он.
— Но романтик ли он? — усомнился я.
— Gewiss, [12]– был ответ. И, не глядя на меня, он остановился с поднятым канделябром. — Конечно. Что заставляет его с такой болью стараться себя познать? Что делает его бытие реальным для вас и для меня?
В тот момент трудно было говорить о бытии Джима, заслоненном толпами людей, словно облаками пыли, заглушённом властными притязаниями жизни и смерти в материальном мире, но его подлинную реальность я воспринял с непреодолимой силой. Я увидел ее отчетливо, словно мы ближе подошли к истине, пробираясь по высоким молчаливым комнатам, среди скользящих отблесков света, внезапно освещающих две фигуры, которые крадутся с колеблющимися свечами в бездонной и призрачной глубине. А истина, подобно самой красоте, плавает, полузатонувшая, в молчаливых, неподвижных водах тайны.
12
Конечно (нем.).
— Быть может, это и так, — согласился я с легким смехом, и неожиданно громкое эхо тотчас же заставило меня понизить голос, — но вы-то, я уверен, — романтик.
Опустив голову и высоко держа канделябр, он снова пошел вперед.
— Что ж… я тоже живу… — сказал он.
Он шел впереди. Я следил за его движениями, но видел я не негоцианта, не желанного гостя на званых вечерах, не корреспондента ученых обществ, не хозяина, принимающего заезжих натуралистов, я видел лишь реальную его судьбу, по стопам которой он умел идти твердым шагом; его жизнь началась в смиренной обстановке, он познал великодушие, энтузиазм, дружбу, любовь — все элементы романтизма. У двери моей комнаты он повернулся ко мне.
— Да, — сказал я, словно продолжая начатый спор, — и, к слову сказать, вы безумно мечтали об одной бабочке, но когда в одно прекрасное утро мечта встала на вашем пути, вы не упустили возможности. Не так ли? Тогда, как он…
Штейн поднял руку.
— А знаете ли вы, сколько возможностей я упустил? Сколько потерял грез, встававших на моем пути? — Он с горечью покачал головой. — Кажется мне, что иные мечты могли быть прекрасны, если бы я их осуществил. Знаете ли вы, сколько их было? Быть может, я и сам не знаю.
— Были ли его мечты прекрасны или нет, — сказал я, — во всяком случае, он знает ту одну, которую он упустил.
— Каждый человек знает об одной или двух упущенных возможностях, — отозвался Штейн, — и в этом беда… великая беда…
На пороге он пожал мне руку и, высоко держа канделябр, заглянул в мою комнату.
— Спите спокойно. А завтра мы должны придумать какой — нибудь практический выход… практический…
Хотя его комната находилась дальше моей, но я видел, как он пошел назад. Он возвращался к своим бабочкам.
ГЛАВА XXI
— Мне кажется, что никто из вас не слыхал о Патюзане, — заговорил Марлоу после долгой паузы, в течение которой он старательно раскуривал свою сигару. — Но это не важно; много есть небесных тел, блистающих ночью над нашими головами, а о них человечество ничего не слыхало. Они находятся вне того, чем живет человечество. До них нет дела никому, кроме астрономов, которым платят за то, чтобы они говорили о составе, весе и путях небесных тел, об их уклонениях с этих путей… все это — своего рода научные сплетни. Так же дело обстоит с Патюзаном. О нем упоминали в правительственных кругах Батавии, а по имени он был известен очень немногим людям, связанным с коммерческим миром. Однако никто там не был, и я подозреваю, что никто и не хотел туда отправиться, ведь и астроном серьезно воспротивился бы переселению на далекое небесное тело, где, лишенный земных выгод, он созерцал бы неведомое небо. Однако ни небесные тела, ни астрономы никакого отношения к Патюзану не имеют. Отправился туда Джим. Я хочу лишь дать вам понять: пересели его Штейн на звезду пятой величины — перемена не могла бы быть более разительной. Он оставил за собой свои земные ошибки и ту репутацию, какую приобрел, и попал в совершенно новую обстановку, открывавшую простор его творческой фантазии. Попал в совершенно иные и поистине замечательные условия. И использовал их тоже замечательно.
Штейн знал о Патюзане больше, чем кто бы то ни было. Больше, думается, чем было известно в правительственных кругах. Не сомневаюсь, что он был там или в дни охоты за бабочками, или позже, когда, по своему обыкновению, пытался приправить щепоткой романтизма жирные блюда своей коммерческой кухни. Очень мало было уголков архипелага, где бы он ни побывал на рассвете их бытия, раньше чем свет и электричество были доставлены туда во имя более высокой идеи… и более крупных барышей.
Наутро после нашей беседы о Джиме Штейн упомянул за завтраком о Патюзане после того, как я процитировал слова бедного Брайерли: «Пусть он зароется на двадцать футов в землю и там остается».
Заинтересованный, он посмотрел на меня внимательно, словно я был редким насекомым.
— Что ж, и это можно сделать, — заметил он, отпивая глотками кофе.
— Похоронить его как-нибудь… — пояснил я. — Конечно, занятие неприятное, но это лучшее, что можно придумать для него — такого, как он есть.
— Да, он молод, — отозвался Штейн.
— Самое юное человеческое существо, — подтвердил я.
— Schon! [13] У нас есть Патюзан, — продолжал он тем же тоном… — А женщина теперь умерла, — добавил он загадочно.
13
Прекрасно! (нем.).