Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы (Сочинения в 3 томах. Том 2)
Шрифт:
Конечно, я не знаю этой истории. Могу лишь догадываться, что некогда Патюзан уже пригодился, как могила для какого-то греха, провинности или несчастья. Штейна нельзя заподозрить. Единственная женщина, когда-либо для него существовавшая, была малайская девушка, которую он называл «моя жена-принцесса», а в минуты откровенности — «мать моей Эммы». Кто была эта женщина, о которой он упомянул в связи с Патюзаном, я не могу сказать, но по его намекам я понял, что она была образованна и красива — наполовину голландка, наполовину малайка, с биографией трагической, а быть может, только печальной; самым прискорбным фактом этой биографии был, несомненно, ее брак с малаккским португальцем, клерком какой — то коммерческой фирмы в голландских колониях. От Штейна я узнал, что этот человек был во многих отношениях личностью малосимпатичной, пожалуй, даже отталкивающей. Единственно ради его жены Штейн назначил клерка заведующим торговой станцией «Штейн и К0» в Патюзане; но с деловой точки зрения назначение было неудачно — во всяком случае, для фирмы, — и теперь, когда женщина умерла, Штейн не прочь был отправить туда другого агента. Португалец — его звали Корнелиус — считал себя особой достойной, но обиженной, заслуживающей с его способностями лучшего положения. На смену этому человеку должен был отправиться Джим.
— Но вряд ли тот оттуда уедет, — заметил Штейн. — Меня это не касается. Только ради женщины я… но, кажется, осталась дочь и, если он не захочет уехать, я разрешу ему жить в старом доме.
Патюзан — отдаленный округ самостоятельного туземного государства; главный поселок носит то же название. Удалившись на сорок миль от моря, вы замечаете с того пункта на реке, где видны первые дома, вершины двух крутых холмов, вздымающиеся над лесами; они почти примыкают одна к другой, и кажется, что их разделяет глубокая щель — словно гора раскололась от мощного удара. В действительности долина между холмами является лишь узким ущельем; со стороны поселка виден один конический холм, расщепленный надвое; и эти две половины слегка отступили друг от друга. На третий день после полнолуния луна, поднявшаяся как раз перед домом Джима (когда я его навестил, он занимал красивый дом, построенный в туземном стиле), показалась за этими холмами; под лунными лучами две массивные глыбы казались очень черными и рельефными, а затем почти совершенный, ярко сверкающий диск встал между стенами пропасти и всплыл над вершинами, словно торжествуя ускользнул от отверстой могилы.
— Исключительное зрелище, — сказал Джим, стоявший около меня. — Стоит посмотреть, не правда ли?
В этом вопросе сквозила нотка гордости, которая заставила меня улыбнуться, словно он принимал участие в устройстве этого удивительного зрелища. Он столько дел уладил в Патюзане! А эти дела, казалось, так же недоступны были его контролю, как движение месяца и звезд.
Да. Это было непостижимо! Вот отличительная черта той жизни, куда Штейн и я неумышленно его втолкнули, преследуя одну лишь цель, — убрать его с пути — с его же собственного пути. Такова была наша основная цель, хотя, признаюсь, у меня был еще один мотив, который слегка на меня повлиял. Я собирался съездить на родину и, быть может, сильнее, чем сам о том подозревал, хотел устроить Джима до своего отъезда. Я ехал на родину, а он пришел ко мне оттуда со своей бедой, со своими призрачными притязаниями, словно человек, задыхающийся под бременем. Не могу сказать, чтобы я когда-нибудь видел его ясно, даже теперь, после того, как взглянул на него в последний раз, но мне казалось, что чем меньше я его понимаю, тем неразрывней связан с ним во имя того сомнения, какое неотделимо от нашего знания. Я знал немногим больше и о себе самом. А затем, повторяю, я ехал на родину, — на родину такую далекую, что все ее очаги казались как бы единым родным очагом, у которого самый жалкий из нас имеет право погреться.
Нас — тысячи странников по лицу земли, прославленных и никому не ведомых; мы добываем за морями нашу славу, деньги или только корку хлеба, но мне кажется, что каждый из нас, возвращаясь на родину, как бы дает отчет. Мы возвращаемся на родину, чтобы встретить там людей, которых мы уважаем, наших родственников, наших друзей, — тех, кому мы повинуемся, и тех, кого любим. Говорите, что хотите, но, чтобы почувствовать радость, вдохнуть мир, познать истину, нужно вернуться с чистой совестью. Все это может вам показаться пустой сентиментальностью, но в самом деле лишь немногие из нас наделены волей или способностью сознательно вглядываться в глубь знакомых эмоций. Там, на родине, — девушки, которых мы любим, мужчины, выше нас стоящие, нежность, дружба, удовольствие! Но… вы должны взять венок победителя чистыми руками, иначе в ваших руках он превратится в сухие листья и тернии.
И кажется мне: люди одинокие — ни очага, ни привязанностей, — те странники, что возвращаются не в дом свой, а в свою страну, — они лучше всех понимают ее суровую, спасительную силу, милость ее векового права на нашу верность, наше повиновение. Немногие из нас понимают, но все мы это чувствуем; я говорю «все», не делая никаких исключений, ибо те, что не чувствуют, в счет не идут.
Я не знаю, много ли понимал Джим, но знаю, что он чувствовал, чувствовал смутно, но глубоко, властный голос этой истины или иллюзии, называйте, как хотите, — разница не велика и не существенна. Домой он бы никогда не вернулся. Никогда. Обладай он способностью бурно проявлять эмоции, — он содрогнулся бы при этой мысли и вас заставил бы содрогнуться. Но он был не из этой породы, хотя, по-своему, умел быть красноречивым. При мысли о возвращении домой он уходил в себя, сидел в оцепенении, опустив голову и выпятив губы; его честные голубые глаза мрачно сверкали из-под насупленных бровей, словно перед ним вставало какое-то видение, которого он не мог вынести.
Что же касается меня, то я лишен фантазии (если бы это было не так, я бы с большей уверенностью говорил сегодня о Джиме), я отнюдь не утверждаю, будто рисовал себе духа страны, поднимающегося над белыми утесами Довера и вопрошающего меня, что я сделал со своим юным братом. Такое заблуждение было для меня немыслимо. Я знал прекрасно, что Джим — один из тех, о ком не будут спрашивать. Я видывал людей получше, которые уходили, исчезали, скрывались из вида, не вызвав ни любопытства, ни сожаления. Горе отставшим! Мы существуем лишь до тех пор, пока держимся вместе. Он же отстал, оторвался, но сознавал это так напряженно, что казался трогательным: ведь страстная жизнь человека делает его смерть более трогательной, чем смерть дерева. Я случайно оказался под рукой и случайно растрогался. Вот все, что можно об этом сказать. Меня заботило, каким путем он выкарабкается. Начни он, например, пить — мне была бы тяжело. Земля так мала, что я боялся, как бы в один прекрасный день не подстерег меня грязный бродяга с мутными глазами и опухшим лицом, в отрепьях, болтающихся на локтях; и этот бродяга, во имя старого знакомства, попросил бы у меня пять долларов. Вам известно отвратительное самодовольство этих чудовищ, приходящих к вам из благопристойного прошлого, хриплый, небрежный голос, бесстыдный взгляд… Такие встречи тяжелы для человека, который верит в круговую поруку.
Если правду сказать, — это была единственная опасность, какую я предвидел для него и для себя. И, однако, я не доверял своей скудной фантазии. Могло случиться и кое-что похуже, чего я не в силах был предугадать. Он не давал мне забыть о том, какой он наделен фантазией, а вы — люди, обладающие ею, — можете зайти далеко в любом направлении, словно вам отпущен длинный канат на беспокойной якорной стоянке жизни. Такие люди заходят далеко. Они также начинают пить. Быть может, своими опасениями я преуменьшал его достоинства. Откуда я мог знать? Даже Штейн мог сказать о нем только то, что он романтик. Я же знал, что он — один из нас. И зачем ему было быть романтиком?
Я останавливаюсь так долго на своих личных чувствах и недоумениях, ибо очень мало остается сказать о нем. Он существовал для меня, и в конце концов лишь через меня он существует для вас. Я показал его вам. Были ли мои опасения напрасны? Не могу сказать даже сейчас. Быть может, вы рассудите лучше, раз говорят, что со стороны виднее. Во всяком случае, они были излишни. Нет, он не сбился с пути! Наоборот, он шел вперед, прямо и стойко; это показывает, что он умел быть в равной мере и выдержанным и пылким.
Я должен быть в восторге, ибо в этой победе я принимал участие, но я не испытываю той радости, какой следовало бы ждать. Я спрашиваю себя, вышел ли он действительно из того тумана, в котором блуждал — фигура занятная, если и не очень крупная, — отставший солдат, безутешно тоскующий по своему скромному месту в рядах. А кроме того, последнее слово еще не сказано и, быть может, никогда не будет сказано. Разве наша жизнь не слишком коротка для той последней фразы, которая в нашем лепете является, конечно, единственной целью? Я перестал ждать этих последних слов; ведь, будь они сказаны, они потрясли бы небо и землю. Нет времени сказать наше последнее слово — последнее слово нашей любви, нашего желания, веры, раскаяния, покорности и бунта. Небо и земля не должны потрясаться. Во всяком случае, не мы, знающие о них столько истины, должны их потрясать.
Немного мне остается сказать о Джиме. Я утверждаю, что он стал великим; но в рассказе — или, вернее, для слушателей — его достижения покажутся незначительными. Откровенно говоря, не своим словам я не доверяю, а вашей восприимчивости. Я бы мог быть красноречивым, если бы не боялся, что вы морили голодом свою фантазию, чтобы питать тело. Обидеть вас я не хочу; не иметь иллюзий — дело почтенное… безопасное… выгодное… и… скучное. Однако было же время, когда и у вас была полная жизнь, когда и вы знали тот чарующий свет, какой загорается в ежедневной сутолоке, такой же яркий, как блеск искр, выбитых из холодного камня, и такой же… мимолетный!