Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы (Сочинения в 3 томах. Том 2)
Шрифт:
ГЛАВА XXXIX
Все события этой ночи имеют исключительное значение, ибо создавшееся благодаря им положение оставалось без перемен до возвращения Джима. Джим отправился в глубь страны, где думал пробыть больше недели, и первыми военными операциями руководил Дэн Уорис. Этот смелый и сообразительный юноша («который умел сражаться, как сражаются белые») хотел немедленно разделаться с чужестранцами, но не мог справиться со своим народом. У него не было престижа Джима и репутации человека непобедимого. Он не был реальным воплощением непреложной справедливости и неизменной победы. Он хотя и пользовался любовью, доверием, восхищением, — все же был одним из них, тогда как Джим был из иной страны. Кроме того, белый человек — олицетворение силы — был неуязвим, тогда как Дэна Уориса могли убить.
Таковы были тайные помыслы, руководившие старшинами города, которые решили собраться в форте Джима, чтобы обсудить событие, словно надеялись обрести мудрость и храбрость там, где живет белый. Банде Брауна повезло: с полдюжины жителей были случайно ранены. За ранеными, лежавшими на веранде, ухаживали их жены. Как только поднялась тревога, женщины и дети из нижней части города были отправлены в форт. Там распоряжалась Джюэл, расторопная и возбужденная, встречая безусловное повиновение со стороны «народа» Джима; этот «народ», покинув свой маленький поселок под стенами форта, вошел в крепость, чтобы образовать гарнизоны. Беженцы толпились вокруг нее; и все время до момента катастрофы она была настроена воинственно и мужественно.
Дэн Уорис, узнав об опасности, немедленно отправился к Джюэл, ибо вам не мешает знать, что Джим был единственным человеком в Патюзане, владевшим запасами пороха. Штейн, с которым он поддерживал тесную связь письмами, получил от голландского правительства специальное разрешение доставить в Патюзан пятьсот бочонков пороха. Пороховым складом служил маленький погреб, и в отсутствие Джима ключ находился у девушки. На совете, состоявшемся в одиннадцать часов вечера в столовой Джима, она поддержала Уориса, настаивавшего на немедленном наступлении. Мне говорили, что она встала во главе длинного стола, около свободного кресла, где обычно сидел Джим, и произнесла воинственную, страстную речь, вызвавшую одобрительный шепот у собравшихся старшин.
Старого Дорамина, который больше года не выходил за свой частокол, с большим трудом перенесли в форт. Он был, конечно, здесь первым лицом. Члены совещания были настроены отнюдь не миролюбиво, и слово старика было решающим; но мое мнение таково, что он, зная необузданную смелость своего сына, не смел произнести это слово. Одержали верх более осторожные советчики. Некий Хаджи-Саман распространился на ту тему, что «эти неистовые и жестокие люди во всяком случае обрекли себя на смерть. Они утвердятся на своем холме и умрут с голоду или попытаются пробиться к лодке и будут застрелены из засады на другом берегу речонки; а не то, так они прорвутся и убегут в лес, где погибнут».
Хитростью — доказывал он — можно уничтожить этих злых пришельцев, не подвергая себя опасностям битвы. Его слова произвели сильное впечатление. Жителей поселка смутило то обстоятельство, что в решительный момент военные лодки бездействовали. Представителем раджи на совете был хитрый Кассим. Он говорил очень мало, слушал, улыбаясь, дружелюбный и непроницаемый. Во время заседания чуть ли не через каждые пять минут являлись лазутчики, докладывавшие о поведении пришельцев. Ходили несообразные слухи: у устья реки стоит-де большое судно с пушками, на нем много людей, черных и белых, свирепых на вид. Они прибудут на многочисленных шлюпках и уничтожат всех. Предчувствие близкой непонятной опасности овладело жителями. Один раз началась во дворе паника среди женщин: визг, беготня; дети заплакали. Хаджи-Саман вышел, чтобы их успокоить. Затем часовой выстрелил во что-то, двигавшееся по реке, и чуть не убил одного из жителей, перевозившего в каноэ своих женщин, домашний скарб и двенадцать кур. Это вызвало еще большее смятение.
Между тем совещание в доме Джима продолжалось в присутствии девушки. Массивный Дорамин сидел с суровым лицом, глядел по очереди на говоривших и дышал медленно и тяжело, словно бык. Он не говорил до последней минуты, когда Кассим заявил, что лодки раджи будут отозваны, ибо нужны люди, чтобы защищать укрепление его господина. Дэн Уорис в присутствии отца не говорил, хотя девушка от имени Джима умоляла его высказаться. Она предлагала ему людей Джима, — так сильно жаждала она немедленно прогнать пришельцев. Бросив взгляд на Дорамина, он только покачал головой.
Наконец, совещание закрылось. Было решено поместить в ближайшие к речонке дома воинов, чтобы обстреливать лодку неприятеля, но открыто ее не уводить; банда попробует-де ею воспользоваться, и тогда удастся ее перебить. Чтобы отрезать отступление тем, кому удастся бежать, и помешать прибытию подкреплений, Дорамин приказал Дэн Уорису взять отряд Буги, спуститься вниз по реке, в десяти милях от Патюзана раскинуть лагерь на берегу и блокировать реку при помощи каноэ.
Ни на момент я не допускаю мысли, что Дорамин боялся прибытия подкреплений к банде. Я считаю, что он руководствовался исключительно желанием не подвергать сына опасности. Чтобы не допустить вторжения в город, решено было на рассвете приняться за постройку укрепления в конце улицы на левом берегу. Старый накхода объявил о своем намерении лично распоряжаться. Под руководством девушки немедленно приступили к раздаче пороха, пуль и пистолетов. Несколько человек были посланы в нескольких направлениях за Джимом: точно не знали, где он находился. Они пустились в путь на рассвете, но еще раньше Кассим ухитрился начать переговоры с осажденным Брауном.
Этот прекрасный дипломат раджи, покинув форт, чтобы вернуться к своему господину, взял к себе в лодку Корнелиуса, который безмолвно вертелся в толпе, запрудившей двор. У Кассима был свой собственный план, и Корнелиус был ему нужен как переводчик. И вот под утро Браун, размышлявший о безвыходном своем положении, услышал голос, шедший из болотистого, поросшего кустарником оврага, — голос дружелюбный, дрожащий, просивший по-английски разрешения взобраться на холм, чтобы передать очень важное поручение, при условии гарантии полной безопасности.
Браун невероятно обрадовался: если с ним разговаривают, значит, он не загнанный зверь. Этот дружеский голос сразу развеял страшное напряжение и настороженность. Он сделал вид, будто не хочет вступать ни в какие переговоры. Голос сообщил, что с Брауном говорит «белый человек, бедный разорившийся старик, который живет здесь много лет». Туман, сырой и холодный, стлался по склонам холма. Немного спустя, Браун крикнул:
— Ну, так и быть! Лезьте сюда, но только один!
В конце концов, как сказал он мне, корчась от ярости при воспоминании о своей беспомощности, это никакого значения не имело. На расстоянии нескольких шагов они ничего не могли разглядеть, и предательство все равно не ухудшило бы их положения. Мало-помалу стала вырисовываться фигура Корнелиуса; он был в своем будничном костюме, — в порванной грязной рубахе и штанах, босой, в пробковом шлеме с поломанными полями. Поднимаясь к укрепленной позиции шайки, он нерешительно останавливался и прислушивался.
— Идите смелей! — крикнул Браун, а люди его таращили глаза. Все их надежды внезапно сосредоточились на этом оборванном, жалком человеке, который в глубоком молчании неуклюже перелез через ствол поваленного дерева и, дрожа, недоверчиво разглядывал кучку бородатых встревоженных головорезов.
Получасовая тайная беседа с Корнелиусом познакомила Брауна с положением дел в Патюзане. Он тотчас же насторожился. Открывались перспективы, великие перспективы, но раньше чем обсуждать предложения Корнелиуса, он потребовал, чтобы на холм была прислана в виде гарантии провизия. Корнелиус ушел, неуклюже спустившись по склону, обращенному ко дворцу раджи, и немного спустя несколько слуг Тунку Алланга явились со скудными порциями риса, стручкового перца и сушеной рыбы. Это было значительно лучше, чем ничего. Позже вернулся Корнелиус в сопровождении Кассима, от шеи до лодыжек закутанного в темно-синий плащ. Вид у Кассима был доверчивый. Он пожал Брауну руку, и все трое уселись и вступили в переговоры. Люди Брауна, ободрившись, похлопывали друг друга по спине и, многозначительно поглядывая на своего капитана, занялись приготовлениями к стряпне.