Прыжок за борт
Шрифт:
ГЛАВА XXXIII
Я был глубоко растроган: юность, ее неведение, ее красота, напоминающая нежную силу полевого цветка, ее трогательные мольбы и беспомощность подействовали на меня почти так же сильно, как на нее действовал этот бессмысленный и понятный страх. Она боялась неизвестного, как боимся мы все, а ее неведение еще шире раздвигало границы этого неизвестного. Я являлся представителем неизвестного мира, который нимало не заботился о Джиме и в нем не нуждался. Я готов был поручиться за равнодушие плодоносной земли, если бы не вспомнил о том, что Джим также принадлежит к этому таинственному, неизвестному миру, породившему ее страхи,
Я стал протестовать и заявил, что приехал сюда, отнюдь не намереваясь увезти Джима.
Зачем же тогда я приехал? Она пошевельнулась и снова замерла неподвижно, словно мраморная статуя в ночи. Я постарался кратко объяснить: дружба, дела. Если есть у меня какое — нибудь желание, то, скорее, я хочу, чтобы он остался… 1 — Они всегда нас покидают, — прошептала она.
Скорбная мудрость из могилы, которую она украшала цветами, казалось, повеяла на нас в слабом вздохе… Ничто, сказал я, не может оторвать от нее Джима.
Таково теперь мое глубокое убеждение; в этом я был уверен и тогда. И убеждение мое окрепло, когда она прошептала, словно думая вслух:
— Он мне в этом клялся.
— Вы его просили? — осведомился я.
Она шагнула вперед.
— Никогда!
Она только просила его уйти. Это было в ту ночь, на берегу реки, после того как он убил человека, а она швырнула факел в воду, потому что он так на нее смотрел. Слишком много было света, а опасность тогда — миновала… ненадолго. Он сказал, что не оставит ее у Корнелиуса. Она настаивала, хотела, чтобы он ее оставил. Он ответил, что не в силах это сделать, дрожал, когда это говорил.
Не нужно обладать большим воображением, чтобы увидеть эту сцену, — чуть ли не услышать их шепот. Она боялась и за него. Думаю, тогда она видела в нем лишь жертву, обреченную опасностям, в которых она разбиралась лучше, чем он. Хотя одним своим присутствием он завоевал ее сердце и мысли, но она недооценивала его шансы на успех. Ясно, что в то время всякий склонен был недооценивать его шансы. Даже больше, — у него как будто никаких шансов не было. Я знаю, что таково было мнение Корнелиуса. В этом он мне признался, пытаясь затушевать мрачную роль, какую играл в заговоре шерифа Али, имевшем целью покончить с неверным. Ясно теперь, что даже сам шериф Али питал лишь презрение к белому человеку. Кажется, Джима хотели убить главным образом из религиозных соображений: простой акт благочестия — другого значения не имел. Это мнение разделял и Корнелиус.
— Почтенный сэр, — униженно говорил он мне в тот единственный раз, когда ему удалось со мной заговорить. — Почтенный сэр, как я мог знать? Как он мог добиться доверия? О чем думал мистер Штейн, посылая такого мальчишку к своему старому слуге? Я готов был его спасти за восемьдесят долларов. Всего лишь восемьдесят долларов! Почему этот болван не уехал? Разве я должен был лезть на смерть ради чужого человека?
Он пресмыкался передо мной, униженно наклоняясь и простирая руки к моим коленам, словно хотел обнять мои ноги.
Что такое восемьдесят долларов? Сумма ничтожная. И эти деньги просил у него слабый старик, которому испортила жизнь покойная ведьма.
Тут он заплакал. Но я забегаю вперед. В тот вечер я встретился с Корнелиусом лишь после того, как кончился мой разговор с девушкой.
Она не думала о себе, когда умоляла Джима оставить ее и покинуть страну. Она помнила только о грозившей ему опасности — даже если она и хотела спасти себя — бессознательно, быть может; но не забудьте полученного ею предостережения, не забудьте, что уроком ей могла служить каждая секунда рано оборвавшейся жизни, на которой сосредоточены были все ее воспоминания. Она упала к его ногам (так она мне сказала) там, у реки, при мягком звездном свете, намечавшем лишь массы молчаливых теней, пустые пространства и слабо трепетавшем на реке, казавшейся широкой, как море. Он ее поднял, и она перестала бороться. Конечно, перестала. Сильные руки, нежный голос… Во всем этом так нуждалось измученное сердце, смятенный ум… порыв молодости… требование минуты. Чего вы хотите! Всякому это понятно — всякому, кто хоть что-нибудь может понять. Итак, она была довольна, что ее подняли и удержали.
— Вы знаете… это очень глубоко… совсем не забава!.. — торопливо шепнул мне с озабоченным видом Джим на пороге своего дома.
Ничего легкомысленного в их романе не было: они сошлись в тени катастрофы, как рыцарь и девушка, встретившиеся, чтобы обменяться обетами среди развалин. Звездный свет падал на них, — свет такой слабый и далекий, что не мог претворить тени в образы и показать другой берег реки. Я смотрел на поток с того самого места; он струился, немой и черный, как Стикс. На следующий день я уехал, но мне не забыть, от чего хотела она себя спасти, когда умоляла его уйти, пока еще не поздно. Она сама сказала мне об этом, спокойная и неподвижная белая фигура во тьме. Она сказала мне:
— Я не хотела умереть в слезах.
Я подумал, что ослышался, и переспросил:
— Вы не хотели умереть в слезах?
— Как моя мать, — пояснила она.
Очертания ее белой фигуры не дрогнули.
— Моя мать рыдала перед смертью, — добавила она.
Неизъяснимое безмолвие, казалось, поднялось над землей вокруг нас, словно разлив потока в ночи, стирая знакомые вехи эмоций. Потеряв опору, я внезапно почувствовал ужас, — ужас перед неведомой глубиной. Она стала объяснять: в последние минуты, когда она была одна с матерью, ей пришлось придерживать дверь, чтобы не вошел Корнелиус. Он хотел войти и барабанил кулаками в дверь, изредка хрипло выкрикивая: «Впусти меня! Впусти меня!»
В дальнем углу, на циновках умирающая женщина не в силах была поднять руку; запрокинув голову, она слабо шевельнула пальцами, словно приказывая: «Нет!» — а дочь, налегая из всех сил плечом на дверь, смотрела на нее.
— Слезы текли из ее глаз, а потом она умерла, — бесстрастно закончила девушка, и этот спокойный голос взволновал меня сильнее, чем ее неподвижная белая фигура, заразив ужасом пережитой сцены. Она вырвала у меня мое представление о жизни, изгнала из того убежища, какое каждый из нас себе создает, чтобы скрываться там в минуты опасности, как прячется черепаха под своим щитом. На секунду мир представился мне безмерным и унылым хаосом. Но это продолжалось только один момент: я тотчас же вернулся в свою скорлупу. Приходится это делать, но все свои слова я как будто растерял в том хаосе темных мыслей, какой созерцал в продолжение одной-двух секунд. Однако и слова я скоро обрел. Они были в моем распоряжении, когда она тихо прошептала:
— Он клялся, что не оставит меня, когда мы стояли там одни! Он мне поклялся!..
— Может ли быть, что вы ему не верите? Вы? — укоризненно спросил я, искренне возмущенный. Почему не могла она верить? Зачем цепляться за неуверенность и страх, словно они оберегали ее любовь? Невероятно! Ей бы следовало создать себе мирный приют из этой привязанности. У нее не было знания, не было, быть может, умения…
Быстро спускалась ночь; стало темно там, где мы стояли, и она растаяла во тьме, словно бесплотный мрачный призрак.