Прыжок за борт
Шрифт:
Каждый из этих доносчиков называл себя верным его другом. Этого было достаточно, говорил мне Джим, чтобы навсегда отнять у человека покой. Кое-что было вполне вероятно, но лживые предостережения пробудили в нем чувство, будто вокруг него со всех сторон строят во мраке козни. Ничто не могло воздействовать сильнее на самую здоровую нервную систему. Наконец, как-то ночью сам Корнелиус торжественно поделился с ним маленьким планом: за сто долларов… даже за восемьдесят он, Корнелиус, найдет верного человека, который доставит Джима невредимым к устью реки. Теперь больше ничего не остается делать, если Джим хоть сколько-нибудь ценит свою жизнь. Что такое восемьдесят долларов? Ничтожная сумма!
Любопытно знать, до какой степени Корнелиус был искренен. Джим признался мне, что ни на секунду не мог заснуть после того, как ушел этот субъект. Он лежал на тонкой циновке, покрывавшей бамбуковый пол, пытаясь разглядеть стропила и лениво прислушиваясь к шелесту тростника. Звезда мигнула в дыре крыши. В мозгу его был вихрь — одна мысль сменяла другую; и тем не менее в ту самую ночь созрел его план победы над шерифом Али. Мысль об этом не оставляла его в те свободные минуты, какие он мог урвать, безнадежно распутывая дела Штейна. Но в ту ночь он внезапно представил себе все. Он видел даже пушки, поднятые на вершину холма. Лежал он взволнованный; о сне нечего было и думать. Вскочив, он босиком вышел на веранду и там, бесшумно двигаясь, наткнулся на девушку, неподвижно стоявшую у стены, словно на страже. В том состоянии, в каком он иногда находился, его нисколько не поразило, что она не спит; не удивил и вопрос, заданный тревожным шепотом: где мог быть Корнелиус?
Он ответил, что не знает. Она тихонько застонала и заглянула в кампонг. Ни звука. Он был до такой степени поглощен своим новым замыслом, что не мог удержаться и тут же рассказал обо всем девушке. Выслушав, она бесшумно захлопала в ладоши и шепотом выразила свое восхищение, но, по-видимому, все время была настороже. Кажется, он привык ей все рассказывать, а она, несомненно, давала ему полезные указания относительно положения дел в Патюзане. Он не раз уверял меня, что ее советы всегда ему помогали. Так или иначе, но он приступил к подробному разъяснению своего плана, как вдруг она сжала его руку и скрылась. Затем откуда-то появился Корнелиус и, заметив Джима, склонился набок, словно в него выстрелили, а после неподвижно застыл в полумраке. Наконец, он осторожно шагнул вперед, словно недоверчивый кот.
— Тут проходил рыбак с рыбой, — сказал он дрожащим голосом. — Рыбу предлагали.
Должно быть, было два часа ночи — самое подходящее время, чтобы торговать рыбой!
Джим, однако, пропустил это замечание мимо ушей и ни на секунду не задумался. Он был занят другим и, кроме того, ничего не видел и не слышал. Он ограничился тем, что рассеянно сказал: «О!», выпил воды из стоявшего там кувшина и покинул Корнелиуса, который был охвачен необъяснимым волнением: этот субъект обеими руками обхватил подточенные червями перила веранды, словно ноги у него подкашивались. Джим снова вошел в дом, лег на свою циновку и продолжал размышлять; вскоре он услышал крадущиеся шаги. Потом все стихло, и чей — то дрожащий голос шепотом спросил через стену:
— Вы спите?
— Нет. В чем дело? — отозвался он. Слышно было, как кто — то отскочил, и снова стало тихо. Джим, сильно раздраженный, стремительного выскочил из комнаты, а Корнелиус, слабо взвизгнув, побежал вдоль веранды и у ступеней повис на сломанных перилах. Джим, ничего не понимая, издали его окликнул, чтобы узнать, в чем дело.
— Вы подумали о том, что я вам говорил? — спросил Корнелиус, с трудом выговаривая слова, как человек, охваченный лихорадочным ознобом.
— Нет! — гневно крикнул Джим, — Я об этом не думал и думать не стану. Я останусь жить здесь, в Патюзане.
— В… вы… з… здесь у… умрете, — ответил Корнелиус, все еще дрожа и каким-то замирающим голосом.
Вся эта сцена была до того нелепа, что Джим не знал, смеяться ему или злиться.
— Не раньше, чем вас похоронят, можете быть спокойны! — крикнул он полусердито, полусмеясь и, возбужденный своими мыслями, продолжал кричать: — Никто не может меня коснуться! Делайте что хотите.
Почему-то тень Корнелиуса показалась ему ненавистным воплощением всех затруднений и неприятностей, встретившихся на его пути. Он перестал сдерживаться — нервы его уже много дней были натянуты — и осыпал Корнелиуса нежными именами: подлец, вор, лжец, — словом, держал себя весьма необычно. Джим признает, что совсем не сдерживался, бросал вызов всему Патюзану. Он заявил, что все они еще попляшут под его дудку, и продолжал в таком же тоне, угрожающе и с похвальбой. Очень напыщенно и смешно, сказал он. Уши его зарумянились при одном воспоминании. Он словно удила закусил… Девушка, сидевшая с нами, быстро кивнула мне головкой, слегка нахмурилась и с детской серьезностью сказала:
— Я его слышала.
Он засмеялся и залился румянцем. Остановило его, наконец, безмолвие, — глубокое безмолвие: неясная фигура там, вдали, скорчившись, повисла на перилах и застыла в жуткой неподвижности. Джим опомнился и вдруг замолчал, дивясь самому себе. С минуту он вслушивался. Ни шороха, ни звука.
— Похоже было, что парень умер, пока я так вопил, — сказал он.
Устыдившись, он, не говоря ни слова, вошел в дом и снова бросился на циновку. Этот взрыв, кажется, сослужил ему службу, ибо остаток ночи он спал, словно младенец. Много недель так крепко не спал.
— Но я не спала, — закончила девушка, подперев рукой щеку. — Я сторожила.
Ее большие глаза вспыхнули, потом она в упор посмотрела на меня.
ГЛАВА XXXI
Вы легко вообразите, с каким интересом я слушал. Все эти подробности имели отношение к тому, что произошло через сутки. Утром Корнелиус не упоминал о событиях прошедшей ночи.
— Я думаю, вы вернетесь в мой жалкий дом, — угрюмо пробормотал он, показываясь в тот самый момент, когда Джим садился в каноэ, чтобы ехать в кампонг Дорамина.
Не глядя на него, Джим кивнул головой.
— Вас это, несомненно, забавляет, — кисло проворчал тот.
Джим провел день у старого накходы, проповедуя старшинам общины Бути, призванным на совещание, о необходимости перейти к действиям. Он с радостью вспоминал, как красноречиво и убедительно говорил.
— Тогда мне, конечно, удалось вдохнуть в них мужество, — сказал он.
Во время последнего своего налета шериф Али опустошил предместья поселка, и несколько женщин из города были уведены за частокол на холме. Накануне видели на базарной площади лазутчиков шерифа Али; они гордо разгуливали в своих белых плащах и хвастались дружеским отношением раджи к их господину. Один из них стоял под деревом, и, опираясь на длинное ружье, призывал народ к молитве и раскаянию, советуя перебить всех чужеземцев, из которых одни, по его словам, были неверными, а другие и того хуже, — дети сатаны под личиной мусульман. Донесли, что кое-кто из приверженцев раджи, находившихся среди слушателей, громко выражали свое одобрение. Народ был охвачен ужасом. Джим, чрезвычайно довольный успехом этого дня, снова переправился через реку перед заходом солнца.