Прыжок за борт
Шрифт:
Выпрямившись, он стоял, сжимая в руке тлеющую трубку; на губах его мелькала улыбка, мальчишеские глаза сверкали. Я сидел на пне, у его ног, а внизу разметалась страна — великие леса, мрачные под лучами солнца, волнующиеся, как море; поблескивали изгибы рек; кое-где виднелись серые пятна деревень и просеки, словно островки света среди темных волн листвы. Зловещий мрак лежал над этим широким и однообразным пейзажем; свет падал на него, как в пропасть. Земля поглощала солнечные лучи; а вдали, у берега, пустынный океан, гладкий и полированный за слабой дымкой, казалось, поднимался к небу стеной из стали.
А я был с ним высоко, в солнечном свете, на вершине его исторического холма. Джим возвышался над лесом, над вековым мраком, над старым человечеством. Он стоял, словно фигура, воздвигнутая на постаменте, его непреклонная юность олицетворяла мощь и, быть может, добродетели рас, — рас, которые никогда не стареют. Не знаю, справедливо ли было по отношению к нему вспоминать событие, перестроившее всю его жизнь, но в тот самый момент я вспомнил его ясно. Это была тень на свету.
ГЛАВА XXVII
Легенда уже признала за ним сверхъестественную силу. Много канатов были хитро натянуты — так она гласила, — и воздвигли странное сооружение, которое приводилось в движение многими людьми, и каждая пушка медленно поднималась, раздвигая кусты, словно дйкий кабан, пробивающий себе путь сквозь заросли, но… здесь-то мудрейшие покачивали головами. Конечно, во всем этом было что-то таинственное, ибо что такое сила канатов и рук человеческих? В вещах обитает мятежная душа, и нужно ее подчинить могущественными чарами и заклинаниями. Так рассуждал старый Сура — его авторитет среди туземцев был высок, — с которым я как-то вечером вел беседу. Сура был профессиональным колдуном, которого призывали туземцы, жившие далеко от Патюзана, чтобы он присутствовал при посеве и сборе риса и укрощал мятежную душу вещей. Это занятие он, казалось, считал очень трудным, а души вещей более строптивыми, чем людские души. Что же касается жителей из близлежащих деревень, — они верили и говорили — словно то была самая естественная вещь на свете, — это Джим на своей спине втащил пушки на холм — по две сразу.
Это заставляло Джима гневно, но со смешком восклицать:
— Что поделать с такими болванами? Они готовы просидеть полночи, болтая всякий вздор, и чем глупее выдумка, тем больше она им нравится.
В этом раздражении можно было уловить тонкое влияние окружавшей его обстановки. То был один из признаков его пленения. Он опровергал легенду с такой серьезностью, что под конец я сказал:
— Не допускаете же вы, мой дорогой, что я этому верю?
Он посмотрел на меня с удивлением.
— Ну, конечно, нет, — сказал он и разразился гомерическим хохотом. — Как бы то ни было, а пушки очутились там, и залп был дан на восходе солнца. Эх, если бы вы видели, как щепки полетели! — воскликнул он.
Дэн Уорис, сидевший подле него и слушавший со спокойной улыбкой, опустил глаза.
По-видимому, когда пушки были подняты, успех вселил в людей Джима такое доверие, что он рискнул оставить батарею под присмотром двух пожилых Буги, участвовавших во многих сражениях, а сам присоединился к Дэну Уорису и штурмовой колонне, спрятанной в овраге. Перед рассветом они поползли наверх и, пройдя две трети пути, залегли в сырой траве, ожидая восхода солнца, служившего условным сигналом. Он сказал мне, с какой тревогой следил за быстро надвигающимся рассветом и как, разгоряченный работой и движением, он чувствовал, что стынет от холодной росы; сказал мне, как он боялся, что начнет дрожать, как лист, раньше чем придет время для штурма.
— То были самые долгие тридцать минут во всей моей жизни, — объявил он.
Постепенно на фоне неба стал вырисовываться над ним частокол — укрепление врага. Люди, рассыпавшиеся по всему склону, прятались за темными камнями и мокрыми от росы кустами. Дэн Уорис лежал на земле около него.
— Мы переглянулись, — сказал Джим, ласково опуская руку на плечо своего друга. — Он, как ни в чем не бывало, весело мне улыбнулся, а я не смел разжать губы, боясь, как бы меня не охватила дрожь. Честное слово, это правда! Я обливался потом, когда мы карабкались по холму, так что вы можете себе представить…
Он сказал, — и я ему верю, — что он нимало не боялся за исход кампании. Он беспокоился только, удастся ли ему сдержать дрожь. В успехе он не сомневался. Он должен был добраться до вершины этого холма и остаться там, что бы ни случилось. Отступать он не мог. Эти люди слепо ему доверились. Ему! Одному его слову!
Помню, как он приостановился и посмотрел на меня. Потом продолжал.
Поскольку он знал, у них не было еще случая пожалеть об этом. И он от всей души надеется, что такого случая и не будет. А пока что ему не везет! Они приучились со всякими затруднениями идти к нему. Мне бы и в голову не пришло… Как, да ведь на днях только какой-то старый идиот, которого он никогда в глаза не видал, пришел из деревни, расположенной за много миль отсюда, спросить, разводиться ли ему с женой. Честное слово! Вот как обстоят дела… Он бы этому не поверил. А я бы поверил? Старик усаживается на веранде, поджав под себя ноги, жует бетель, вздыхает и плюется; просидел больше часу, мрачный, словно гробовщик, пока он, Джим, бился над этой проклятой задачей. Это совсем не так смешно, как кажется. Что было ему сказать? Жена хорошая? Да, хотя и старая. И стал старик рассказывать бесконечную историю о каких-то медных горшках. Жили вместе пятнадцать лет… двадцать лет… точно не знает сколько. Во всяком случае, очень долго. Жена хорошая. Бил ее немножко, не сильно — поколачивал, когда она была молода. Должен был колотить, чтобы поддержать свой авторитет. Вдруг на старости лет она идет и отдает три медных горшка жене сына своей сестры, а его начинает ежедневно ругать во всю глотку. Враги его скалят зубы; лицо у него совсем почернело. Горшков нет как нет.
Ужасно это на него подействовало. Невозможно разобраться в такой истории. Отослал его домой и обещал прийти и разобрать дело. Вам хорошо смеяться, но возня была не маленькая и не особенно приятная. Целый день пришлось пробираться через лес, а следующий день ушел на разговоры, чтобы добраться до сути дела. По этому случаю много было шума. Жители разделились на две партии, и половина деревни готова была вступить в рукопашный бой с другой половиной.
— Честное слово, не шучу!.. И это вместо того, чтобы заниматься своими посевами. Я достал ему, конечно, эти проклятые горшки, и всех успокоил. Это было нетрудно. Могу положить конец смертельной вражде. Беда в том, что трудно добраться до правды. И по сей час не уверен, со всеми ли поступил справедливо. Вот что скверно! А разговоры! Ей-богу, нельзя было разобрать, где начало, где конец. Легче взять штурмом двадцатифутовый частокол! Детская забава по сравнению с этим делом. И времени уйдет меньше. В общем, конечно, забавное зрелище — старик мне в деды годился. Но если посмотреть с другой точки зрения, то дело нешуточное. Мое слово все разрешает с тех пор, как был разбит шериф Али. Страшная ответственность! Право же, — шутки в сторону, — если бы речь шла не о трех горшках, а о трех жизнях, было бы то же самое.
Так Джим иллюстрировал примером моральный эффект своей военной победы. Эффект действительно был велик. Он привел его от войны к миру и через смерть — к сокровенным тайнам жизни народа; но мрак страны, раскинувшейся под сияющим солнцем, по-прежнему казался непроницаемым, окутанным вековым покоем. Его свежий молодой голос (прямо поразительно, как мало сказывались на нем годы) легко плыл в воздухе и несся над неизменным ликом лесов, так же, как звук больших пушек в то холодное утро, когда Джим заботился лишь о том, чтобы сдержать дрожь.
Когда первые косые лучи солнца ударили в неподвижные верхушки деревьев, вершина одного холма огласилась тяжелыми залпами и окуталась белыми облаками дыма, а с другого холма послышались удивленные крики, боевой клич, вопли гнева, изумления, ужаса. Джим и Дэн Уорис первые добежали до частокола. Легенда повествует, что Джим одним пальцем выбил ворота. Он, конечно, с беспокойством отрицал этот подвиг.
— Весь частокол, — настойчиво объяснял он, — довольно-таки жалкое укрепление; шериф Али полагался главным образом на неприступный холм. Кроме того, заграждение было во многих местах уже пробито и держалось только чудом. Джим налег на него плечом и упал во двор. Если бы не Дэн Уорис, — татуированный дикарь пригвоздил бы его копьем к воротам, как Штейн пришпиливает своих бабочек. Третий человек, ворвавшийся за частокол, был, кажется, Тамб Итам, слуга Джима, малаец с севера, пришелец, который случайно забрел в Патюзан и был насильно задержан раджой Аллангом и назначен гребцом одной из его лодок. Оттуда он удрал при первом удобном случае и, найдя у Бути приют ненадежным да вдобавок и очень мало еды, поступил на службу к Джиму. Лицо у него было очень темное и плоское, глаза выпуклые и как бы налитые желчью. Что — то фанатическое было в его преданности «белому господину». Он не отставал от Джима, словно мрачная его тень. Во время официальных приемов он следовал за ним по пятам, держа руку на рукоятке криса и свирепыми взглядами никого не подпуская. Джим сделал его своим мажордомом, и весь Патюзан его уважал и ухаживал за ним, как за особой очень влиятельной. При взятии крепости он отличился, сражаясь с методической яростью. По словам Джима, штурмовая колонна налетела так быстро, что, несмотря на панику, овладевшую врагом, «пять минут во дворе шел жаркий бой врукопашную, пока какой-то идиот не поджег навесы из листьев и сена, и мы все должны были оттуда убраться».