Прыжок
Шрифт:
Пришедшие один за другим перекатывались за порог, шумно втягивали носом воздух и откалывали каждый свое коленце. Никитка Маслов при всеобщем одобрении обошел вокруг стола на руках.
Без дальнейших церемоний уселись за стол.
Тарелки быстро пустели, желудки наполнялись. Вина было немного, но хмелек покачивал молодые головы, не искушенные в истреблении спиртного. Уничтожив все, что было на тарелках, отодвинули стол в угол и куралесили кто во что горазд. Никитка складывался конвертом, потом обходил всех на руках, держа шапку в зубах. Андрюша Холостой и Саша Женатый декламировали на пару. Один слова произносил, другой руками жестикулировал. Васька Малаев поставил
— Вот, брат, оказия. Зарежь — не знаю, что мне с государственной машиной этой самой делать. Ленин говорит такую штуку: «создавая, мол, новые формы государственности, революция должна сломать, уничтожить старый аппарат управления». Заметь — «уничтожить», а не переформировать. И вдруг, представь, представь, друг Петя, беру я (книгу Р-ра-бинд-ра-ната Тагора. Думаю себе, чорта ли я хуже других, надо же знать, как в Индии работают. Открываю… и что же ты думаешь!? Дама одна индийская хочет, значит, на основах самоопределения народов, юбки английские там спалить, а магараджа, муженек ее, значит, и говорит: «К чему говорит, этот жертвенный костер, не лучше ли, говорит, что-нибудь создать, чем разрушать». Жена его, однако, бабочка не глупая и возражает резонно: «Возбуждение, говорит, разрушения, говорит, дает силы и на созидание». А муженек свое гнет. «Это, — говорит, — похоже на то, как если кто-нибудь стал бы утверждать, что дом нельзя осветить не поджегши».
Ну, тут, брат, завалил я книгу поскорей в уголок и сверху половиком прикрыл, стерву этакую. Как ты думаешь, меньшевик этот самый. Ра… бинт… да… ната?!
Петька, ухмыляясь, прислушивается одним ухом к тому, что говорит Митюшка, другим — к возне и придушенному шепотку в чуланчике под лестницей как раз за досчатой стенкой против Петьки. Видал он, как Нинка и Гришка в чуланчик юркнули, и усмешка его — не то к митюшкиным словам относится не то к возне за стенкой. Угрюмый, усталый, думает или дремлет в углу на диванчике Джега. Вдруг прошуршало около него — пропело:
— О чем это вы задумались, товарищ Курдаши?
Поднял глаза. Утонул в ласковой синеве встречного взора.
Не дождалась ответа. Села рядом. Улыбка вдруг пропала.
— Послушайте, товарищ Курдаши… я вас хотела кой о чем спросить. Я думаю… — Опустила головку. — Я думаю… вы… мне кажетесь таким, который ответит так, как нужно. Ну вот… Скажите… мне показалось… Ну почему вы так нехорошо на меня смотрите? Зачем этот косой взгляд, товарищ Курдаши? Чем я его заслужила? Почему, во второй раз встречая меня, вы не удостаиваете меня, я уже не говорю просто вежливого слова, но даже взгляда… Я, пожалуй, угадываю, отчего это. Но, товарищ Курдаши, неужели для того, чтобы быть честным и дельным работником, надо обязательно одеваться в половики и не чесать неделями головы? Голосок, звеневший обидой, дрогнул и осекся, Джега подпрыгнул на диване, уставился на нее, смешался как школьник, застигнутый учителем со шпаргалкой в руках.
— Слушайте, дайте слово, товарищ Курдаши, что вы не будете смотреть больше на меня такими скверными глазами! Ну?! — Протянула мягким кошачьим движением руку.
Джега невольно протянул свою лапищу.
— Ладно!..
Вошла Нинка, подсела, усмехнулась с непонятной грустью.
Метнула быстрым взглядом навстречу глазам джегиным, как в омут бросилась, обронила чужим голосом:
— Что? Сладились?
Почуялось Джеге что-то неладное в ее голосе. Схватил за руку.
— Чего ты? Скажи?
Отшатнулась как от удара.
— Нет, только не тебе!
Быстро промчались две недели. Будто только вчера встречали рабфаковцев, а вот уже и собрались всем скопом на вокзал обратно в Москву ребят провожать. Гомозили у вагонов каждый за троих.
Петька Чубаров торжественно напутствовал Никитку.
— Товарищ Маслов! От лица коллектива строго запрещаю вам употребление сорокаградусной, хождение на руках по улицам и пропуск лекций. А еще обязую вас еженедельно стряпать подробнейшие описания выдающихся событий вашей личной и неличной столичной жизни и отправлять свои творения в наш коллектив, с оплатой почтовых расходов или без оплаты, смотря по состоянию вашей наличности и кредитов. Пуще же всего оберегайся, брат, уклонов и трамвайных штрафов!
Никитка торжественно поклялся и закрепил клятву стойкой на петькиных плечах. Заголосили наперебой. Кого-то под вагон чуть не затолкали.
В общей кутерьме метнулась в глаза Джеге серая шубка. Остановился. В дверях соседнего вагона тонкая фигурка. Манит ручкой в серой перчатке. Подошел.
— Вы как сюда попали, товарищ Курдаши?
— Своих на рабфак сплавляем после гулянки.
— А я думала меня провожать пришли…
Рассмеялась, блеснув белой ниточкой зубов.
Рассмеялся и Джега.
— Так видите, вас и провожаю!
— Да, рассказывайте, «вас и про-во-жаю», — передразнила Юлочка. Рассмеялась было снова, да вдруг смолкла, в глаза глянула, слегка качнувшись навстречу.
— А я, пожалуй, скучать в Москве буду. Мне так славно эти две недели было. Забыла о работе, о заботах будничных — обо всем. А вам не скучно будет?
— Некогда скучать!
— Странный вы! Ну предположите, что у вас было бы свободное время, много свободного времени, вы бы и тогда не вспомнили ни разу?…
Конца фразы Джега не услышал. Ребята по какому-то поводу дружно заржали, заглушая юлочкины слова, а там Женька Печерская, ухватив Джегу за рукав, втянула его в густую толпу провожающих.
Через пять минут поезд тронулся. Ребята, столпившись на вагонной площадке, махали шапками, кричали наперебой:
— Братишки, не поминайте лихом!
— Прощевайте, не скучайте!
— До весны, до свежих веников!
— Вася, не обломай зубов об гранит!
Всей гурьбой за поездом до самого конца платформы трусили. Джега шел опереди, помахивая шапкой. Никитка, уплывая вместе с вагоном в темную даль, скроил на прощанье невообразимую харю. Кто-то толкнул Джегу под бок. Этот толчок, чуть не выбивший у него из рук портфель, вернул Джегу к обычным деловым мыслям. Вскинув голову к вокзальным часам, увидел он, что часовая стрелка подбирается к девяти. На полдевятого назначено было собрание в культотделе металлистов. Джега нахмурился и быстро зашагал к выходу.
На мгновение промелькнула было в перестраивающемся на рабочий лад сознании тонкая девичья фигурка, но тотчас же растаяла, потухла и уже больше не появлялась ни в тот вечер ни в последующие дни, придушенная шорохами рабочих планов и мыслей. Время было горячее. Шли съезды партии, комсомола. Коллектив кипел как муравейник.
Работы на каждый день — не проворотишь. К себе возвращался только к ночи. Глотал наспех, без разбора, что под руку подвернется, и садился за колченогий стол. Полночи горбатился над столом за книгой и кружкой жидковатого чая, потом ложился в холодную постель и засыпал мертвым сном.