Прыжок
Шрифт:
— Чего ты?
Затряслась вся:
— Не могу. Мутит как пьяную. Днем работа, не поддаюсь, а ночью схватит за горло — повеситься впору, и ни черта поделать не могу. Ты ломишь, а в груди горит. Разве только что… с собой вместе задушишь.
— Стой, стой, Нинка. О чем ты это? Ты что-то не в ту сторону ударилась. Ни себя ни в себе ничего душить не надо. Что за брехня.
— Не надо… А если то, что в тебе лишним грузом висит, книзу тянет, работе мешает? Если руки вяжет, голову мутит, — надо руки развязать? Надо сбросить? Надо работать? Нет уж, что бы ни было там — дело ли другое, любовь ли своя, семья там, что ли —
— Эк тебя разобрало: «отдать да отдать». А может нужно не все отдать. Ты что, отдачей занимаешься, милостыней или строительством, а? Что ты там бесплотную канитель разводишь? Ты где, на луне или здесь на тулупе моем сидишь? Ты что думаешь, твой бестелесный человечек, что наплевал на себя, удушил себя, все отдал и без пардону остался как спичка выжженная в плевательнице — думаешь такой шкелет строителем может быть. А не думаешь ли ты, что нужно, наоборот, напихать в себя побольше, работать над собой, обрадовать, обчистить, ума набраться. Понимаешь, может, надо и любовью себя зарядить, которую ты начисто к чортовой матери шлешь, и другим человеческим. Нет слов, кое-что побросать надо. Только зачем же всего человека целиком на свалку тащить?
— Всего, всего на свалку. Коли вода застоялась да гнилью отдавать стала, так в нее чистую воду нечего лить, пока старую, вонючую, не выплеснешь. А уж плескать, так начисто, да потом и налить самой чистой, чтобы сквозила. Посмотри, что у нас в комсомоле. Мало таких, как Гришка Светлов, или Сашка, или Федька Тихон? Это разве комсомольцы? Кино да домашняя путаница, да еще свои делишки, где-нибудь в темных уголках, в клубе. Сделает милость, придет в союзный день на собрание, в каком-нибудь кружке черед пятое в десятое постаростит. Строители! Таких что ли плодить?
— Эх, никакой в тебе, Нинка, что называется диалектики нет. Что ты мне Тиховых в нос тычишь? Разве на таких ставку делаем? Сейчас пусть хоть на союзный день придут да постаростят, лучше чем улицей околачиваться. Зато у нас Джеги есть, держи курс на них!..
— Джега?!.
Осеклась. Сидела, съежившись, закаменев, уронив голову на грудь.
— Шла бы ты спать! Завтра у нас кутерьма в коллективе с перерегистрацией.
Встала. Хрустнула костями. Ушла закутанная в одеяло пьяной, пошатывающейся тенью.
Петька чиркнул спичкой, затянулся и улегся тоже, усмехаясь в темный потолок.
Утром, проснувшись, вскинул Петька глаза на нинкину постель и, стараясь не разбудить спавшую, стал потихоньку одеваться. Не успел, однако, он и одной штанины натянуть, как Нинка, громко вздохнув, открыла глаза и уставилась прямо в неодетую штанину.
Петька шмыгнул носом и ловким движением заправского фокусника взмахнул одеялом. Штанина исчезла под вздувшимся одеялом и там в молчаливых недрах, его водворилась, наконец, на томившуюся по ней правую петькину ногу.
Остальной туалет был совершен с неменьшей ловкостью и быстротой. Потом последовала командировка на предмет отыскания в окрестностях свежего ситного. Затем, держа в руках надтреснутую чашку с синими разводами, оглянул Петька заваленные хламом углы комнаты и изрек критически:
— Припадками чистоты, видать, не страдаешь. Неделю санпросвета учинить не плохо бы.
— Э, чорт с ним, — равнодушно отозвалась Нинка. — Не в комнате дело. Пей чай поживее, надо в коллектив бежать.
Наскоро глотнули чаю и по хрустящим улицам побежали к заводу.
Расстались на заводском дворе. Петька в свой цех побежал. Нинка в коллектив. Джегу Нинка застала уже за работой. Едва поздоровавшись с ней, он надавал ей кучу поручений, и через четверть часа рыжая нинкина шевелюра мелькала огненной искрой по лестницам и мастерским. В кузнечном цеху, любимом своем цеху, Нинка застопорила. В пятя шагах от нее высилась могучая фигура Петьки. При багровых отсветах огня кожаный его передник и громадные рукавицы превратились в подобие рыцарских доспехов, а стоявшие около него клещи — в страшное, смертоносное орудие. Нитка видела, как раскрывается во всю ширь петькин рот, но из-за грохота паровых молотов не было слышно, что он говорил. И сам Петька и вся окружающая его обстановка казались фантастическими и жестокими. Было похоже, как будто на задворках адской кухни мрачными краснолицыми гномами готовились какие-то чудовищные орудия, между тем как самые реальные люди делали здесь самые обыкновенные вещи. И то, что делали они, было не только не чудовищным, но благодетельным для тысяч и тысяч других людей, не видимых для них, но ощущаемых ими ежеминутно в биении собственного сердца.
Эту связь с теми, что были за стенами мастерских, со всем миром и с ней самой, Нинка почувствовала вдруг так живо и сильно, что когда Петька поднял руку, вооруженную громадными клещами, ей показалось, что это она сама подымает руку, что это ее рука направляет клещи, хватающие жадными цепкими зубьями красно-белый железный брус. Дрожь радостная и возбуждающая мелкой зыбистой волной прокатилась от сердца нинкиного по всему ее телу. Ей захотелось самой хватать железные брусья, вертеть их и кидать, вцепиться в них своими собственными зубами. Она видела уже себя в центре огненного круга в искрах, сыпавшихся вокруг нее жгучим дождем, когда внезапно глаза ее упали на клочок бумаги, который она держала в руках. Это был список цехуполномоченных, которых нужно было известить об экстренном собрании.
Тряхнув головой, Нинка обозвала себя дурой и помчалась вон из кузнечного цеха. В коллектив Нинка вернулась как раз к обеденному гудку. Помещение коллектива начало наполняться приходящими. В числе других ввалился и Петька, таща за собой упирающегося Федьку Тихова. Толкнув Тихона к столу Джеги, Петька громыхнул приятным баском:
— Стервец налицо.
Джега вскинул голову и уперся жгучими глазами своими прямо в тусклое федькино лицо.
— Что ж ты, Федюшка, с библиотечным кружком не торопишься?
— Успеется! — усмехнувшись ответил Тихон и шмыгнул носом.
Глаза Джеги блеснули недобрым блеском, но он быстро опустил их и только проворчал себе в нос:
— Успеется! Можно подумать, что все у нас уже переделано и остается только сесть и пирожные есть.
Слов его никто не расслышал из-за шума, стоявшего в комнате, а то, что он говорил через минуту Федьке Тихону, которого усадил перед собой на стул, совсем не походило на неприветливость и злое ворчание. Наоборот, он настойчиво, но ласково уговаривал Федьку заняться, наконец, делами кружка. Перед самым гудком на работу Джега, став в углу опустевшей комнаты и держа Петьку за плечо, горячо говорил ему: