Прыжок
Шрифт:
Подергал еще рукой неловкий Шаповалов, хотел, видно, еще что-то сказать, да не вышло — полез черной раскорякой вниз и, врезавшись в кашу голов, сгинул. На его место выскочил маленький Леша Квасков. Хмыкнул носом, продохнул взволнованно, и высокий его голосок, будто на тоненьких ножках, запрыгал по головам.
— Я, товарищи, немного не так смотрю на дело, чем товарищ Шаповалов; я, товарищи, совсем не там смотрю на дело. Что неправильно у Шаповалова? — неправильно то, что мы не секта какая-нибудь, не скопцы и не ханжи. Обетов безбрачия мы не давали и давать не будем. Мы — люди, товарищи, человеки — вот! Комсомолец — человек такой же, как и все, а не выродок. Очень бы плохо, товарищи, если бы мы выродками какими-то были. «Ребята горячие, закидистые» — эк беду нашел! Будет нам под семьдесят — не будем закидываться, остынем, как раз под Шаповалова подходить будем. Я так смотрю на дело, что горячий —
Я кончил.
По ступенькам на помост Женька Печерская взошла. Подалась тугой, налитой грудью вперед, отвела левой рукой волосы со лба. Волнуясь, выкрикнула:
— Товарищи! Я вот только что хочу сказать. Немного. Лежит у меня дома в корзинке Плехан мой. Время ему три месяца. Что ж от того, что он там лежит, я хуже стала? Разве я не пришла сегодня сюда в клуб, разве брошу работу? Нет, товарищи, никогда в жизни! Наоборот — лучше работа, спорей пойдет, вот что! Я с пионерами работаю, работала раньше, как все — не лучше, не хуже. Делала что надо с ребятами, что во всех отрядах делают все вожатые. А вот, оказывается, не то, что надо, товарищи, — вот в чем штука. Как завелся у меня свой пионер, так я на октябрят совсем другими глазами смотреть стала. Ну, понимаете, будто раньше смотрела на них и не видела, лиц их не видела, привычек не видела, помыслов. Были они для меня детской массой, и работала я с ними по-казенному, по инструкции, вслепую, не видя их. А ведь я любя с ними работала, не за жалованье, дни и ночи им отдавала, и все-таки, вот поди ж ты, совсем не так, как сейчас. Сейчас будто у меня глаза настежь распахнулись, и вижу я не кучу ребячью, не отряд, с которым надо прогулки да занятия проводить, а каждого в отдельности вижу. Каждый для меня другой, внутри понятный стал. Я вижу, что у одного глаза сегодня скучные, и допытываюсь, почему. А раньше бы не заметила. Я на них гляжу глазом изнутри себя, а это сглаз зоркий. А почему это стало? Оттого, что внутрь во мне засел мой ребятёнок. Он разворошил зоркость мою, он понимание всех этих октябрят впитал. Чудно! Вот подите вы теперь, и говорите, что семья мешает работе. Чем больше человек испытал, тем больше понимает. Один человек как лист сухой, и работа его тоже сухая будет. Зачем нам от семьи отгораживаться? Еще, товарищи, я хотела предложить. Мы очень редко собираемся по бытовым вопросам. Я думаю, это неправильно: нам нужно почаще устраивать такие собрания. Я вношу предложение через неделю устроить собрание замужних комсомолок и женатых комсомольцев. Пусть приходят с женами и мужьями, расскажем друг другу, как мы живем у себя в семье, как мы эту семью строим. И еще я предлагаю устроить это не диспутом, и собраться вместе как на вечеринку, чай попить и потанцовать, что ли. Так, я думаю, мы скорей до правды доберемся и раскачаем девушек. Они сегодня что-то мало выступают.
Быстро сбежала Женька со сцены. На ее месте в помост врос высокий прямой Васька Малаев.
— Тут, товарищи, много насчет семьи высказывались. И нужна ли она комсомольцу, и лучше ли ему рано осесть на месте, чем вразброд искать удовлетворения инстинкта своего. Ну и стало-быть мнения раскололись. Одни говорят, что семья помеха общественной работе и ею вовсе обзаводиться не следует, другие — наоборот. Мне сдается, други, что положение-то тут такое. Говорили мы о комсомольцах и о комсомолках, о любви и о крутне, о проституции, а в общем не говорили о главном — о семье. Прежде, ведь, чем соваться в воду, нужно узнать броду. Толкуем, толкуем о семье, о том, нужна она или не нужна, а что сама семья за штука такая — и не договорились. Ведь семья семье рознь, и от того, как она построена, зависит, портит она нашего брата или не портит, нужна или не нужна. Вот где собака-то, други, зарыта.
Какая у нас до сих пор была семья? Скажу прямо — кабальная. С одной стороны, построена была на кабале женщины, — с другой стороны и мужчину она кабалила здорово. Скажите-ка, кто у нас бывал напористей в революции? Молодежь, те, что меньше связаны были, у кого меньше забот на шее висело, у кого за спиной не было десятка голодных ртов, кто не был задушен заботами да тяготами, кто меньше подгнил в семейной дыре. И трудно было из этой дыры выбраться — прямо невозможно, Куда пойдешь, кому скажешь? Каждый сам за себя, каждый со своим семейным грузилом, каждый в своей закуте.
Теперь, други, положение вокруг совсем другое. Но, по совести-то сказать, в семейном деле достижений не так много; куда меньше, чем, скажем, в кооперации. Там мы сумели, скажем, торговлю в свои руки забрать, огосударствить, обобществить, на новые рельсы поставить — и благо это, други, большущее завоевание. В семейном же быту мы еще не достигли до корешка, и ни обобществить ни огосударствить не успели семьи. Осталась она, как прежде, вроде частной торговли, и семейной кооперации не видать, осталась она частным делом каждого, други, и вот тут-то собака — она и зарыта; тут-то и надо нам всем копаться и комсомольцам в первую очередь, так как старшие-то, они позагрубели и на ломку не так ходко идут. А тут как раз ломка нужна, да такая, как в «Интернационале» поется: «До основанья… а затем»…
А затем строить эту самую семейную кооперацию, новую семью. Какая будет новая семья? А такая, други, чтобы не висела на человеке тяжелым грузом, не кабалила его, не душила, не жевала его как собака помет. Надо так строить семью, чтобы личность свободной оставалась в ней, чтобы она не уходила в семью как улитка в скорлупу, а чтобы оставалась вместе с семьей в обществе, у работы, чтобы не отметалась одинокой щепкой к берегу шла бы общим течением, оставалась бы в общем котле.
Для этого, други, нужно, чтобы семья сама стала частью общества, то-есть самим обществом и была! Ни ребят не оставлять в семье, ни отдельных домишек не строить, как в загранице квалифицированные рабочие делают. Запретить готовку пищи на дому, как готовку самогона запрещаем. Я говорю, други, щи домашние худшая отрава, чем самогон для нашего общества. С самогоном борьба видная, ее вести знаем как, и его выведем не в долгом времени, а вот щи домашние, кислые, ленивые — их, брат, вывести трудней, и с ними борьба потяжелей будет.
Но нам, други, тяготы не пугаться. Комсомол силен и молод. Надо только за работу приняться подружней, да, главное, начать агитацию посильней.
Агитируем мы по всяким статьям — и за авиахим, и за газетную подписку, и за чорта в ступе, а только про самое главное молчим — про гнилые наши потроха, а сам знаешь, с гнилым сердцем, какие ручищи не будь у тебя, поработаешь немного. Я вот здесь в коллективе который год, а вот про семью, про быт наш — первый разговор слышу, будто это нас не касается. А ведь там-то в глубине нашей, на отлете от общего, в закутах семейных, все враги наши среди нас рождаются.
Закуты разнести эти, друга, надо, разбить впух, и строить новую семью, общественную, широкую, открытую, такую, которая нам бы годилась и про которую не надо было бы диспуты устраивать, годится или не годится она для комсомольцев. Вот в чем суть всего дела, друга!
Припечатал Васька Малаев суть дела крепким ударом кулака по деревянному пюпитру, исполнявшему обязанности трибуны, и ушел, а на смену ему выползла густая черная борода. Над бородой обрубленное коричневое лицо литейщика Машарова. Длинные жилистые руки заходили, закачались по воздуху вокруг Машарова как крючья железные; сиплый голос загудел как труба заводская.
— Я, товарищи, того… значит, товарищ, который говорил про революцию. И хотя, конешно, не комсомолец, но как у вас на дверях написано, что запрета нет, ну я вот и хочу сказать один случай. Было это в пятом годе. Вы тогда, товарищи, того… и не зачинались еще, ну… была у нас забастовка на заводе. Ну, конешно, держались здорово… ну… под конец, видим, дело табак. Дошли до точки. Жрать нечего, хоть свои пальцы грызи. Ну, хозяева собрали тут собрание вместе с нами… они там уступочку делают с воробьиный нос — мы не поддаемся. Они уговаривать — мы держаться. Что тут крику было!. Злы мы, голодны были. Ну, под конец они говорят: баста… поговорили и будет, кто согласен на нашем предложении, вперед ходи…
«Стоим мы как стена. Было нас тыщи четыре, и ни один не тронулся. Голодными глазами в землю вперлись, навалились на пятки, чтобы ненароком вперед нога сами не выскочили. Злоба в нас как чугун в печи клокочет… глаза у всех кровью налились. Стоючи дрожмя дрожали, да! Следили друг за дружкой, чтобы который вперед не выскочил. Разорвали бы, кажись, того. Да-а…»
Машаров тяжело передохнул, ухватился за бороду и смолк. В зале, как ночью душной в овраге глухом. Сидят — не дыхнут. Махнул Машаров кудлатой головой, покривил обожженное лицо.