Псабыда
Шрифт:
Мулид желал своему сыну такого же, всенародного, почета и выдающейся судьбы.
Что ж, судьба у Али, действительно, получилась выдающаяся, но своя, собственная; и проявлялась она, как водится, постепенно.
А в начале жизненного пути Али выделялся разве что усердием в учебе и любовью к чтению. В остальном, он рос как все: пока отец находился на горных пастбищах, Али ходил за скотиной дома, работал с матерью и младшими в саду и огороде, заботился о самых маленьких. А зимой, так же как все, он катался на коньках.
В общем, Али рос серьезным, но обычным;
Часы в доме показывали десять утра, когда он зашел в сарай и, сев на деревянную колоду, принялся точить коньки. После утренних обязательств по усадьбе оставалось несколько часов до занятий в школе, Али хотел использовать их с толком. Старательно проводя напильником по лезвию – коньки давно были переданы по наследству младшим – Али с легким сожалением думал, что вырос из такого рода развлечений.
Шел последний, выпускной, год в школе. Дальше его ждет учеба в университете, на литературном факультете.
Вдруг сквозь лязг напильника Али услышал… да, кто-то приехал…
В следующую минуту раздался немыслимо громкий вопль матери. Отшвырнув коньки, Али выскочил во двор.
Мужчины в папахах и кепи, среди которых юноша узнавал только дядю Хамида, открывали ворота. За воротами стояли милицейские «жигули» и грузовая машина с двумя большими прямоугольными деревянными ящиками в кузове…
Сначала он не понял, почему мужчины в головных уборах и почему кричит мать. Только охвативший его страх подсказывал, случилось что-то ужасное. Когда выгрузили тяжеленный ящик и дядя обнял его, до Али дошло, что в ящике тот самый, не раз уже приезжавший туркужинцам из «горячей точки» цинковый гроб, о котором слышал столько зловещего, но никогда не видел даже краешком глаз.
Он и представить не мог, что в их черкесском мусульманском дворе окажется «русский гроб», да еще с телом отца; и телом дяди в том, что остался в кузове, чтобы заехать в соседний двор…
Дальнейшее Али помнил урывками: сбегались родственники и соседи; мать то рвала на себе волосы, то теряла сознание; в голос плакали младшие братья и сестры, пока их не увезли к себе дальние родственники.
По Туркужину неслась страшная весть о жестоком убийстве двух чабанов – отца и дяди Али, Мулида и Халида. Их убили на высокогорных пастбищах – альпийских лугах, – где сельчане традиционно пасли скот.
Туркужинские чабаны гонят скот на пастбища в начале мая, а возвращаются в селение только на исходе поры моросящего дождя. В этом промежутке – с весны и до поздней осени, от зари до темна, – в поисках лучших мест для откорма, обходят чабаны с отарой горы и холмы. С наступлением ночи охраняют скот, с помощниками-волкодавами отгоняя медведей, волков и лихих парней.
Мулид был старшим в бригаде из трех чабанов. Пасла же бригада отару овец…
Один из троих чабанов, оставшийся в живых, потому что припозднился с отгоном баранов-самцов, рассказывал, что в тот вечер слышал лай собак, будто на кошару напали волки; сначала псы захлебывались в лае, затем он перешел в скуление и совсем затих.
– Мой волкодав забегал тогда, словно подгоняя, но я и так шел, как мог; быстрее не получалось, я же гнал отару, – рассказывал он.
Этот крепкий тридцатилетний мужчина, обнаруживший своих товарищей убитыми, поседел за одну ночь. Теперь его белые волосы служили не только предметом любопытства, но и, в каком-то смысле, его алиби.
Выживший рассказал, что, вернувшись в кошару, сразу заметил на плетне свежую баранью шкуру. Сначала он подумал: наверно, были гости и собаки лаяли на них. Но где же собаки, где все?
Чабан зашел под навес и увидел разбросанную посуду, еду и пустые «водочные» бутылки. Потом обратил внимание на пятна крови на столе и деревянных скамьях.
– Я понял, что посторонних было двое, но не понимал, что пошло не так… но я уже знал, что мои товарищи умерли… и потом уж точно понял, когда увидел кровь…
Люди все прибывали, и чабан повторял рассказ вновь и вновь, отвечая на вопросы:
– Водки у нас не было, это те с собой принесли… Нет, это точно не чабаны… да, само собой, люди у нас бывали: когда знакомые из Туркужина или из района, когда из соседних краев… по большей части, конечно, чабаны, потерявшие свой скот. Еще приезжали проверяющие из колхоза, охранники с заповедника, альпинисты-одиночки тоже бывали. Раз были ученые из высокогорного института… Водку с собой они не приносили, но баранов мы резали, если не хватало заготовленного мяса… не знаю, кто это мог быть… другие это были; чужие. Может альмасты, одичалые? Наверно, альмасты – не человек… Но если не человек, тогда почему принимали как людей, как гостей? Барана зарезали; потом и самих зарезали… как баранов…
В этом месте сиплый голос чабана становился еще тише. И хоть тоскливый свой рассказ он повторял сто первый раз, с ходу произнести следующие слова не мог, в горле пересыхало. Потому, отхлебнув калмыцкий чай, он делал паузу, доставал большой клетчатый платок и усердно отирал рот, протирал маленькие, глубоко посаженные черные глаза, прокашливался. Затем, смирившись с неизбежностью, прекращал суету и продолжал:
– Нет, не как баранов; так баранов не режут. Я их нашел в домике, а собак на пороге, здоровенных таких собак… А головы они выбросили уже дальше от кошары… их сначала, наверно, закололи, затыкали, а потом обезглавили. Или наоборот… уей, я не знаю.
В стране в ту пору шла перестройка. Надвигались сумрачные времена экономического хаоса и политической неразберихи. Правоохранительная система еще работала по прежним стандартам, но убийц все равно не нашли…
Семья резко обеднела; дети голодали. Чтобы прокормить младших и не умереть с голоду самому, Али уехал в город и поселился у дяди Хамида.
Хамид с семьей жили в городе уже давно, но и они голодали – зарплату и пенсию не платили год, а на работу, изможденные, истощенные все же ходили…