Психодел
Шрифт:
Было ветрено, тепло и темно, городишко готовился спать. Свернули за угол, продвинулись по улице, там Борис споткнулся и рухнул в грязь, но поднялся молча, самостоятельно. «Все-таки крепкий», – весело подумал Кактус, разворачивая рычащего и сопящего мальчика в нужном направлении.
– О! – воскликнул он, – гляди, ларек! Давай догонимся пивом. Давай возьмем флакон какой-нибудь беспредельной кислой гадости! «Балтики»!
– Не, – прохрипел Борис. – Не хочу «Балтику». Хочу ссать.
– Это святое дело.
– А где тут... ну, как бы... поссать можно?
–
– Люди ходят...
– Они поймут.
Пока Борис испускал струю, свободную и мощную, Кактус ждал, курил, перекинулся словцом с группой припозднившихся девушек, очень легко одетых. С каждой новой весной девушки раздеваются активнее и смелее. Всего только апрель, а они уже на бретельках, ноги голые, и животики белые светятся. «Или всё проще, – печально подумал он. – Я просто старею. Замечаю то, что раньше воспринимал как неотъемлемую часть миропорядка».
Перешли дорогу, едва не попав под колеса новенькой машинки, – сидящий за рулем наголо бритый юноша хотел было гневно посигналить, но рассмотрел фигуру Бориса и аккуратно объехал.
В пустом здании вокзала Кактус приобрел два билета, выволок сладкого мальчика на перрон. Усадил на кривую лавку, посмотрел, остался доволен. Четыре часа усилий, три кубика йохимбина, немного люминала, немного клофелина (куда же без клофелина?), далее – пол-литра коньяку, три бокала вина, стакан водки – и вот, внешность нашего супермена полностью упорядочилась, пришла в соответствие с внутренним содержанием: серый, сутулый, угрюмый, локоть и колено в грязи, подбитый глаз понемногу заплывает, в промежности – огромное пятно (поторопился застегнуться, с кем не бывает). Теперь мальчик гармонировал с окружающим космосом, с острыми запахами дегтя и гнилой воды, с урной, забитой жестянками из-под напитков.
Ртутно сверкали спины рельсов, а чуть дальше различалась в полумраке надпись на заборе; забор был свежепокрашен, но буквы – еще свежее:
ПОДЧИНЯЙСЯ.
ПОТРЕБЛЯЙ.
ПОДОХНИ.
Потом Кирилл допустил небольшую ошибку, задумался, расслабился, и когда подошел поезд – оказалось, что Борис уже отключился. Пришлось надавать ему пощечин, практически на горбу втащить в тамбур, здесь бедолага вроде бы оклемался, оттолкнул заботливую руку старшего товарища, промычал, что «сам», но когда вагон дернулся, вестибулярный аппарат подвел малого, и он наблевал.
– Ничего, ничего! – провозгласил Кактус, протягивая ему платок. – Правильно. Зато полегчает.
Прошли в полупустой вагон. Рухнув на сиденье, Борис опять закрыл глаза, но Кактус уже был начеку и ударил его по щеке.
– Не спи, дурень! Скоро приедем. Соберись давай. Как тебя Мила увидит в таком виде?
– Мила, – сказал сладкий мальчик. – Мила, она... ну, как бы... Я ее...
– Да, – ответил Кактус. – Ты – ее, она – тебя. А я – вас обоих. Всё нормально.
И поймал укоризненный взгляд маленькой старухи, сидящей напротив, через проход. Старуха нахмурилась и строго спросила:
– Что ж ты, мужик, парнишку бьешь?
Кактус засмеялся, поправил Борису воротник.
– Эх, бабуля. Какой он парнишка, ему четвертый десяток. Вон, мышцы какие, гляди... А бью, потому как молодежь воспитывать положено. А понимают они нынче – только через подзатыльник.
Старуха была маленькая, совсем ветхая, одетая с незамысловатой сельской практичностью, но глаза смотрели ясно, упрямо.
– Отведи его до дома, – возразила она. – И там воспитывай. А на людях нельзя.
И поджала корочки маленьких губ.
– Прости, мать, – сказал Кактус. – Не хотел я тебя расстроить.
– Не хотел, да расстроил. Глянь на себя, какой из тебя воспитатель? Иди давай отсюдова! А ты, паренек, – она повернулась к Борису, – зачем с ним водишься? Его ж беси ядять!
– Замолчи, старуха, – произнес Кактус. – Мои бесы, не твои. Пусть едят, чего им хочется.
– Эх, – печально сказала бабка. – Беда твоя большая. Не ядять они тебя, а съели уже.
– Умолкни, старая ведьма!
– А теперь через тебя они его съесть хочут.
– Умолкни, – прорычал Кактус. – Поняла, нет? А то придушу прямо здесь.
Но старуха не испугалась.
– Погубленный ты, – негромко сообщила она. – Теперь других губишь.
Кактус посмотрел вперед и назад. Острый ножичек грел бедро и даже почти шевелился, предлагал себя, шептал – возьми меня, ударь, бабушка и так зажилась, слишком далеко зашла, слишком ясно видит, слишком хорошо понимает. Но в начале вагона сидели двое, взрослые, спокойные, он и она, в приличных брезентовых куртках, да еще с собакой – видимо, с дачи возвращались, а в конце вагона – группа тощих длинноволосых мальчишек с гитарными футлярами, начинающие рокеры, концерт давали в каком-нибудь пригородном клубике, – самый неудобный, ненавидимый Кактусом народ, слишком чистые лица, такие не отвернутся, такие всё запомнят и милицию позовут, если надо.
Он встал, рванул сладкого мальчика.
– Пошли отсюда.
– Паренек, – позвала старуха, глядя на Бориса, – зачем его слушаешь? Беги от него, пропащий он... Нельзя тебе с ним...
Но мальчик только жалко ухмыльнулся. Кактус развернул его в проход, подтолкнул в спину.
– Пошли. Приехали почти.
За окнами действительно уже сверкала и суетилась вечерняя Москва. До конечной Кактус решил не ехать, на Павелецком вокзале грязный и заблеванный Борис мог обратить на себя внимание патрульных. Сошли в Нижних Котлах, добрели до метро.
– Звони Мудвину, – велел Кактус. – Скажи, что мы скоро будем.
Борис повиновался, спустя полминуты неуверенным детским жестом протянул телефон.
– Не отвечает.
– Что значит «не отвечает»? Договорились же: в одиннадцать.
Борис повторил, потом набрал домашний номер.
– Не берет трубку.
– Ну, и как с вами дело иметь? – раздраженно спросил Кактус. – Тоже мне, деловые. Забил стрелку и пропал. Пойдем, сядем в кафе каком-нибудь. Будем звонить, пока не дозвонимся.