Психофильм русской революции
Шрифт:
Решено было в случае катастрофы разделить всех заключенных в тюрьмах на три группы. Чекистов и отъявленных большевиков расстрелять на месте при оставлении тюрьмы, более легких преступников выпустить на свободу, а третью группу, дело о которых не кончено, но которые относятся к чекистам, взять с собою, чтобы, смотря по обстоятельствам, или судить их, или расстрелять во время отхода. Как увидим дальше, это и было выполнено с той разницей, что на месте мы никого не расстреляли.
В контрразведке был ценный материал: подлинные документы, фотографии. Я долго просиживал над этим материалом и исследовал всех задержанных чекистов. Порок < . > человеку не надо было культивировать, он разрастался сам.
Около 10 ноября симптомы стали грозны. Уже стояли на очереди поезда на случай отхода армии, и в один прекрасный день велено было быть наготове и держать связь
В один из вечеров мы погрузились на товарной станции в вагоны и простояли в них дней пять, с минуты на минуту ожидая отправления. Бои шли уже вплотную перед Днепром, и мы были в полной неизвестности о положении дел. Для санитарных частей я получил четыре вагона, в которые погрузился Красный Крест, свернувшийся в отряд с большим запасом имущества. Мы переходили к обычной военно-походной жизни, которую я временами любил. Через два дня прошел слух, что положение улучшилось и что эвакуация отменяется. Русская душа отходчива: как только наших основательно разбивали, через день-два обыватель утешительно говорил: «Дальше не пустят» -и успокаивался до новой катастрофы.
Эти дни посадки прошли довольно спокойно. Но в это время обнаружилось обстоятельство, причинившее мне много хлопот и неприятностей впоследствии. Красный Крест преподнес мне сюрприз. Отряд, мне вверенный и всецело находившийся в моем распоряжении и под моею ответственностью, оказался имеющим в своем составе свыше 50 процентов израильского племени. Отъявленный большевик Майдан-ский был тут как тут. Сестры милосердия были еврейки. Заведующий хозяйством Каневский - бывший большевистский комиссар, теперь объявивший себя спасителем Красного Креста, был еврей. Недавно я по мягкости русского характера, не желая ссорить штаб с Красным Крестом, спас его в контрразведке, поручившись за него вместе с доктором Андерсом. Обнаружился настоящий еврейский исход. И непонятно было, от кого они уходили. Но ведь была и другая сторона дела, на которую обратил внимание начальник штаба. Отряд был вблизи штаба - первоисточника всех сведений о Добровольческой армии. Через посредство Майданского эти сведения легко могли попасть не по тому адресу, по которому было желательно. Начальник штаба поставил мне это на вид, и мы долго обсуждали вопрос, как выйти из этого положения. Принять решительные меры значило бы объявить войну еврейству и войти в конфликт с Красным Крестом.
В эти дни я выходил на несколько часов в город. Но там было спокойно. Государственная стража, в которую была переименована царская полиция, была еще на местах и в полной форме. В это время наблюдалось весьма характерное явление: если начинали грабить еврейскую квартиру, поднимался всеобщий вой целого дома, и эта мера помогала, ибо грабители разбегались. Когда же евреи грабили буржуев, те не смели выть, да это бы и не помогло. Железная дорога - эта артерия жизни - напоминала военный лагерь. Кругом было неспокойно, и мы поочередно стояли у вагонов дневальными с винтовками на случай неожиданной пакости и предательства большевиков. В одно из таких дежурств, стоя у вагонов, я заметил на одном из путей движение. Я подошел туда и застал с поличным группу железнодорожных полуинтеллигентов, грабивших вагоны с мукой и солью. Одна партия выбрасывала из вагона мешки, а другая забирала выброшенное по рукам, загребая муку в мешки и горстями набирая сахар в карманы. Я взял винтовку наизготовку и разогнал эту сволочь. Они, как мухи, разлетелись от наведенной винтовки во все стороны. Мародеры бродили между вагонами группами и в одиночку. В одну из таких стоянок моих на посту ко мне подошла группа бродячих сербских цыган, которые тоже промышляли воровством, а у офицеров выпрашивали милостыню. Я отогнал их прочь. Но одна молодая цыганка предложила мне погадать. Быстро схватив мою левую руку и взглянув на ладонь, она торопливо проговорила:
– Эти дни берегись... Ходи осторожно... Будет тебе далекий путь и длинный... Но потом... ничего... Вернешься домой нескоро... Встретишь блондинку... Умрешь нескоро... летом, в июньский день Петра и Павла...
Я не люблю гаданий и отогнал цыганку, но все же дал ей денег. Лучше не знать своего будущего. И, конечно, не думал я, что ее предсказания так основательно и скоро сбудутся. В самом деле, как странно. Через две недели под Киевом я был под градом пулеметного огня в бою. Пуля
Так было и со мной. Из самых опасных передряг я никогда не выходил собственными стараниями - выносила посторонняя сила.
Очистительный огонь большевиков делал свое страшное дело. Он смывал гнилую и слабую русскую интеллигенцию, уготовившую себе самоубийство.
Такие мысли бродили у меня в голове, когда в морозный вечер я стоял у буфера вагона с винтовкой у ноги на своем посту. Люди забирались в свои берлоги - нетопленые теплушки - и устраивались на грязном полу, чтобы коротать длинную и темную ночь, полную тревоги и неизвестности.
Постояв пять дней в эшелоне на товарной станции, мы возвратились в город. В это время Петлюра был разбит на Украинском фронте, и с галичанами, занимавшими Жмеринку, было заключено перемирие.
Добровольцы переживали последние дни. Гвардия на фронте сражалась все хуже. Восточные отряды грузин и кавказцев превратились в разбойничьи банды и грабили кого попало. Население озлоблялось и говорило, что между добровольцами и большевиками разницы нет. В самой армии шло разложение. С особенной ненавистью будировало еврейство. По адресу генерала Драгомирова пускались инсинуации. На Ирпене фронт держался тонкой нитью. Притока добровольцев не было. Оружия не хватало. Транспорт разрушали бандиты. За Днепром орудовал Махно. Бывало поставишь себе вопрос, что будет дальше, и словно закроешь какой-то клапан своей психике: «Лучше не думать».
Подонки, как говорили тогда, поднимали голову.
Наш штаб по-прежнему помещался на площади против театра. Во второй половине ноября у нас произошла перемена начальства. Генерала Рерберга сменил генерал-лейтенант Розалион-Сошальский. Говорили, что генерал Рерберг разошелся во взглядах с генералом Драгомировым и был причислен к его штабу. С моим новым начальником мы потом прочно сошлись и вместе испили всю чашу мытарств. Это был необыкновенно благородный и воспитанный человек старых традиций. Но при его появлении я не знал, как повернется дело. Впоследствии генерал рассказывал о моем первом ему представлении. Дел по приему должности было масса, и прошло несколько дней, прежде чем я представился ему официально. Начальник штаба доложил генералу, что надо принять корпусного врача, и генерал назначил мне время явиться. Пришел, говорит он, профессор в полной форме, но опытный кавалерист сейчас же усмотрел, что все не так сидит на корпусном враче, как на заправском кавалеристе, хотя тот и проделал в свое время японскую кампанию в составе Дикой бригады. Хлястик шинели сзади был предательски расстегнут. Но зато исчерпывающим докладом генерал остался доволен.
– Персонал есть?
– Никак нет, ваше превосходительство.
– Средства и перевязочный материал есть?
– Никак нет, ваше превосходительство.
– Как думаете справиться?
– Достанем, ваше превосходительство, и обеспечим всем необходимым, войдя в сношение с Красным Крестом и добровольными сестрами.
– Хорошо, благодарю вас.
И повернулся налево кругом и вышел.
В это время ширилась эпидемия сыпного тифа, и я посещал многих офицеров по квартирам.
Вечерние сводки наводили тоску и уныние. Повсюду добровольцы сражались плохо и отходили почти без боев. Зараза отхода охватила всю армию. Это было мрачное время. Однако никто из нас, настроенных пессимистически, не предвидел того, что вскоре пришлось пережить всем нам. Даже на порядке работы не отражалась висящая над всеми нами гибель.
У меня было много работы. Вместе с врачами Красного Креста я выработал программу отхода. За нами остались те четыре вагона, в которых мы сидели во время первой стоянки на станции. Но получилось и осложнение. На меня выпала неприятная обязанность поставить управлению Красного Креста условие очиститься от израильского племени и взять на себя ответственность за эту меру. Она вызвала, конечно, много злобы по моему адресу. Один из евреев-врачей грозил мне расправой со стороны большевиков. Но приказание мне было дано, и я должен был его выполнить. Нелепо было пускать в свой штаб отъявленных большевиков, каковыми были Майданский и Каневский.