Шрифт:
1. О ПОНЯТИИ АРХЕТИПА
Понятие Великой Матери происходит из истории религии и охватывает самые разнообразные отпечатления типа богини-матери. Еще совсем недавно психологии не было до этого типа никакого дела, потому что в практическом опыте образ Великой Матери появляется в таковой форме крайне редко и только при совершенно особых условиях. Само собой разумеется, что символ — это дериват архетипа матери. Поэтому, если мы дерзаем исследовать подоплеку образа Великой Матери с психологической стороны, то поневоле мы должны положить в основу нашего рассмотрения куда более всеобщий архетип матери. Хотя сегодня едва ли необходимо пространно разбирать понятие архетипа, но все же и в этом случае мне кажется отнюдь не излишним предпослать некоторые принципиальные замечания.
В былые времена — несмотря на неимоверную сумятицу мнений и предрасположенность к аристотелевскому способу мышления — без особых затруднений понимали мысль Платона о том, что всякой феноменальности предсуществует и надстоит идея. "Архетип" — не что иное, как уже в античности встречающееся выражение, синонимичное "идее" в платоновском смысле. Когда, например, в Corpus Henneticum, который, относится примерно в третьему столетию, бог обозначается как ((((((((((((((((([Scoff. Hermetica I. P. 140. "архетипический свет".]), то тем самым высказывается мысль, что он есть "праобраз" всякого света, который предсуществует и надстоит над феноменом "света". Будь я философ, то я бы, сообразно моей предпосылке, продолжил бы платоновский аргумент и сказал: где-то-"в занебесье" существует праобраз матери, предсуществующий и надстоящий всякому феномену "материнского" (в западном смысле этого слова). Но так как я не философ, а эмпирик, то мне не приличествует предполагать
Она гласит: значимо то, что приходит извне и потому верифицируемо. Идеальный случай — если есть экспериментальное подтверждение. Антитеза гласит: валидно то, что приходит изнутри и потому неверифицируемо. Безнадежность последней точки зрения бросается в глаза. Греческая натурфилософия, восприимчивая к вещественности, в сочетании с аристотелевским пониманием добилась поздней, но убедительной победы над Платоном.
И все же в каждой победе есть зародыш будущего поражения. В новейшее время множатся те приметы, которые указывают на некоторое изменение точки зрения. Знаменательным в этом смысле является учение Канта о категориях, которое, с одной стороны, в зародыше подавляет всякую попытку метафизики в старом смысле, а с другой стороны, подготавливает возрождение платоновского духа: если уж не может быть метафизики, которая была бы в состоянии выкарабкаться из человеческих возможностей, то нет и никакой эмпирии, которая не имела бы в качестве своего начала некую априорность структуры познания и которая не была бы ею ограничена. Через полтора столетия, которые минули после "Критики чистого разума", постепенно все-таки уразумели и вняли тому, что мышление, разум, рассудок и т. д. — не процессы, существующие ради самих себя, освобожденные от всякой субъективной обусловленности и подвластные только вечным законам логики, — а психические функции, сопричисленные и соподчиненные личности. Отныне уже вопрос звучит не так: было ли нечто увидено, услышано, руками ощупано, взвешено, рассказано, помыслено и логически найдено? Вопрос теперь совсем другой: кто увидел, кто услышал, кто подумал? Эта критика, зачин которой дали "личностные сравнения" при наблюдении и измерении минимальных процессов, привела к созданию эмпирической психологии, о которой не ведали в былые времена. Сегодня мы убеждены, что во всех областях знания существуют исходные психологические посылки, которые уличают выбор материала, методы обработки, способы умозаключений, а также конструирование гипотез и выдвижение теорий. Мы даже полагаем, что личность Канта была довольно значительной предпосылкой "Критики чистого разума". Мы чувствуем некоторую озабоченность, или прямо-таки угрозу при мысли о том, что личностные посылки лежат в основе не только "философий", но также наших собственных философских наклонностей, и даже наших, так сказать, наилучших истин. Всякая творческая свобода — восклицаем мы — оказывается тем самым предзаданной! Как же так, неужели человек может мыслить, говорить и делать только то, что он собой представляет?
При условии, что мы опять не преувеличиваем и не впадаем таким образом в безграничный психологизм, речь идет, конечно же, о некоторой, как мне кажется, неминуемой критике. Эта критика — сущность, исток и метод современной психологии: имеется некая априорность всякой человеческой деятельности, и эта априорность есть врожденная, т. е. предсознательная и бессознательная индивидуальная структура психики. Предсознательная психика (как, к примеру, психика новорожденного) — ни в коем случае не является пустым Ничто, которому, при благоприятных условиях, можно было бы навязать и внушить все, что угодно, — но это чрезмерно усложненная и индивидуально тончайшим образом детерминированная предпосылка, которая кажется темным Ничто лишь оттого, что мы ее не можем непосредственно узреть. Но едва лишь наступают первые заметные проявления психической жизни, — и надо быть слепым, чтобы не увидеть индивидуальный характер этих проявлений, а именно, своеобразную личность. При этом, конечно же, нельзя допустить, что все эти детализированные характеристики возникают только в тот момент, когда они появляются. Если, к примеру, речь идет о моторных предрасположенностях, которые уже имеются в наличии у родителей, то мы допускаем, что унаследование произошло посредством зародышевой плазмы. Мы и не помышляем даже рассматривать эпилепсию ребенка у матери-эпилептички как удивительную мутацию. Точно так же мы ведем себя в случае дарований, которые могут следовать через поколение. Аналогичным образом мы объясняем воспроизведение сложных инстинктивных действий у тех животных, которые никогда не видели своих родителей и потому не могли быть ими "воспитаны".
В настоящий момент мы должны исходить из гипотезы, что человек постольку не составляет исключения из всех тварей, поскольку он, при всяческих обстоятельствах, как и всякое животное, обладает преформированной, видоспецифичной психикой, которая повсюду, как доказывает доскональное наблюдение, обнаруживает отчетливые следы фамильной обусловленности. У нас нет вовсе никаких оснований для предположения о том, что существуют определенные виды человеческой деятельности (или функции), которые составляли бы исключение из этого правила. О том, как выглядят эти диспозиции или готовности, способствующие инстинктивному поведению у животных, решительно нельзя себе представить. Так же невозможно осознать, что из себя представляют бессознательные психические диспозиции, благодаря которым человек оказывается в состоянии реагировать человеческим способом. Здесь должно говорить о функциональных формах, которые я обозначил как "образы". "Образ" выражает не только форму деятельности, подлежащей выполнению, но одновременно ту типичную ситуацию, которая запускает эту деятельность (Ср. [Jung.]. Instinkt und Unbewusste.). Эти образы являются "праобразами", поскольку они в конечном счете присущи всему роду; и если они вообще когда-то "возникли", то их возникновение по крайней мере совпадает с началом рода. Это человеческая порода в человеке, специфически человеческая форма его деятельности. Специфический вид лежит уже в самом зародыше. Предположение, будто этот специфический вид не унаследован, а заново возникает в каждом человеке, было бы столь же несуразным, как и то примитивное воззрение, согласно которому солнце, всходящее поутру, есть нечто-то совсем отличное от солнца, зашедшего накануне вечером.
Так как все психическое преформировано — то таковым являются и все его отдельные функции, в особенности те, которые непосредственно происходят из бессознательных готовностей. Прежде всего сюда относятся творческие фантазии. В продуктах фантазии становятся эти "праобразы" явными, и здесь понятие архетипа обретет свое специфическое применение. То, что на эти факты следует обращать внимание — вовсе не моя заслуга. Пальма первенства принадлежит Платону. Первым, кто указал на наличие определенных, распространенных повсеместно "прамыслей" в области психологии народов был Адольф Бастиан. Потом были еще два исследователя из школы Дюркгейма — Юубер и Мосс, они говорили уже собственно о "категориях" фантазии. Бессознательную преформацию в виде "бессознательного мышления" обнаружил не кто иной как Герман Узенер (Usener. Das Weihnachtsfest P. 3.). Если мне и принадлежит частица в этих открытиях, то это доказательство того, что архетипы ни в коем случае не распространяются только лишь благодаря традиции, языку и миграции, но они способны спонтанно возникать — вновь и вновь, во всякое время и повсеместно, и именно в таком виде, который неподвержен влияниям извне.
Нельзя умалять значение этой констатации, ведь если это не нечто вздорное, то в каждой психике наличествуют именно бессознательные, но от этого не менее активные и живые готовности, формы, — если угодно — даже идеи в платоновском смысле, которые наподобие инстинктов преформируют и оказывают влияние на мышление, чувства и поступки.
Всякий раз я сталкиваюсь с недопониманием, потому что архетипы определяют содержательно, как если бы они были чем-то вроде бессознательных "представлений". Поэтому следует еще раз подчеркнуть, что архетипы определены не содержательно, а только лишь формально, да и последнее очень условно. Содержательно праобраз определен только тогда, — и это можно показать — когда он осознан и потому наполнен материалом сознательного опыта. Что касается его формы, то ее можно сравнить — как я уже объяснял в другом месте — с осевой системой кристалла, которая определенным образам преформирует образование некоего кристалла в материнском растворе щелочи и при этом сама не обладает никаким вещественным бытием. Эта система осей проявляется только в том, каким способом будет происходить присоединение ионов и затем их кристаллизация в молекулы. Архетип — это сам по себе пустой, формальный элемент, не что иное, как "facultas praeformandi", некая a priori данная возможность определенной формы представления. Наследуются не представления, а формы, которые в этом отношении в точности соответствуют также формально определенным инстинктам. Наличие архетипов-в-себе так же нельзя доказать, как и наличие инстинктов, до тех пор, пока последние не подтвердятся in concreto. Что касается определенности формы, то сравнение с образованием кристалла является вполне ясным, поскольку система осей определяет только стереометрическую структуру, но никак не конкретный облик какого-то конкретного кристалла. Сам кристалл может быть больше или меньше, он может варьировать из-за различий в процессе формирования своих поверхностей или из-за взаимного прорастания своих друз. Константной является только система осей в своем в принципе невариабельном геометрическом соотношении. То же самое верно и для архетипа: его можно назвать в принципе и он обладает невариабельным ядром значения, которое всегда только в принципе, но никак не конкретно предопределяет способ его проявления. То, как архетип матери проявляется в каждом конкретном случае, никогда нельзя вывести только из него одного, потому что это основано на других факторах.
2. АРХЕТИП МАТЕРИ
Как и каждый архетип, архетип матери имеет воистину невообразимое множество аспектов. Упомяну только некоторые типичные формы: мать или бабушка конкретного человека, крестная мать или свекровь и теща, какая-либо женщина, с которой человек находится в некоторых отношениях, а также кормилица и нянька; это может быть родоначальница или представительница белой расы — в высшем, переносном смысле — богиня, особенно, мать бога, дева (как помолодевшая мать, например, Деметра и Кора), София (как мать-возлюбленная, что-то вроде типа Кибелы-Аттиса или как дочь-возлюбленная — как помолодевшая мать); цель страстного избавления (рай, Царство Божие, Небесный Иерусалим); в более широком смысле — церковь, университет, город, страна, небо, земля, лес, море и стоячая вода; материя, преисподняя, луна, в более узком смысле — как место рождения или происхождения — пашня, сады, утес, пещера, дерево, родник, глубокий источник, купель, цветок в качестве сосуда (роза или лотос); как заколдованный круг (мандала с Падмой) или как тип Comu Copia; в самом узком смысле — матка, всякая полая форма (например, гайка), йони, хлебная печь, чугунок; из животных — корова, заяц, и вообще помогающие животные.
Все эти символы могут иметь позитивный, благоприятный, или же некоторый негативный, nefas смысл. Амбивалентный аспект — у богинь судьбы (Парки, Граи, Норны), нечестивый — у ведьмы, дракона (у всякого заглатывающего или обвивающего животного, как например у огромной рыбы или змеи); сюда же следует отнести могилу, саркофаг, водную пучину, смерть, ночной кошмар и детский ужас (тип Эмпузы, Лилит и т. д.).
Этот список нисколько не притязает на исчерпывающую полноту, он указывает только лишь на существенные черты архетипа матери. Его свойство суть нечто "материнское": в конечном счете магический авторитет всего женского; мудрость и духовная высота по ту сторону рассудка; нечто благостное, нечто дающее пристанище, нечто чреватое, несущее в себе что-то, подательница роста, плодородия и пропитания; место магического преосуществления и возрождения; содействующий и помогающий инстинкт или импульс; нечто потаенное и сокрытое, нечто темно-дремучее, бездна, мир мертвых, нечто заглатывающее, обольщающее и отравляющее, нечто возбуждающее страх и неизбежное. Эти свойства архетипа матери я подробно описал и снабдил соответствующими примерами в книге "Symbole der Wandlung". Основную противоречивость этих свойств я там сформулировал в виде оппозиции любящей и устрашающей матери. Ближайшая нам историческая параллель — это, конечно, Мария, которая в средневековой аллегорике является одновременно Крестом Христовым. В Индии это была, вероятнее всего, противоречивая Кали. Философия санкхьи оформила архетип матери в виде понятия Пракрита и подразделила его на три гуны в качестве основополагающих свойств, а именно: благо, страстность и пассивность — саттва, раджас и тамас (Этиологическое значение трех гунов. См. Weckerling [Hg.]. Das Gliick des Lebens. Medizinisches Drama von Anandarayamakht. P. 21ff. Garhe. Die Samkhya-Phisophie. P. 272ff.). Это — три существенных аспекта матери: а именно ее оберегающая и питающая доброта, ее оргистическая эмоциональность и ее темнота, присущая преисподней. Та особая черта Пракрити в философской легенде, а именно ее танец перед Пурушей для того, чтобы напомнить последнему о "различительном познании", относится, собственно говоря, уже не к архетипу матери, а к архетипу Анимы. Последний в психологии мужчины постоянно смешан с образом матери.
Несмотря на то, что облик матери, так сказать, универсален в психологии всех людей, однако на практике, при изучении индивидуальных случаев этот образ все же существенно изменяется. Здесь, по-видимому, чрезвычайно сильное влияние оказывает перенос значимости личной матери. Эта фигура столь сильно выпячивается в персоналистической психологии, что последняя, как известно, никогда — даже теоретически — не выходила за пределы личной матери в своих воззрениях. Как бы в предвосхищении этого обстоятельства, мое воззрение, принципиально отличное от психоаналитической теории, приписывает индивидуальной матери лишь некоторое, вполне определенное значение. Другими словами: это не столько личная мать, от которой исходят все те, описанные в литературе влияния на детскую психику, а как раз тот архетип, который, проецируясь на мать, придает ей некий мифологический фон и вместе с тем наделяет ее авторитетом, даже нумиозностью (Тому американская психология дает примеры в огромном количестве.). Травмирующие воздействия матери, рассмотренные ретроспективно с этиологической точки зрения, нужно подразделить на две группы: во-первых, это такие, которые соответствуют действительно наличествующим свойствам характера и установкам матери индивида, и во-вторых, те, которыми она обладает лишь по-видимости, потому что в этом случае речь идет о проекциях фантастических (т. е. архетипических) свойств со стороны ребенка. Уже Фрейд признал тот факт, что действительная этиология невроза никоим образом не коренится в травматических воздействиях — как он полагал прежде — а скорее, в своеобразном развитии инфантильной фантазии. С этой возможностью навряд ли стоит спорить, потому что так называемое своеобразное развитие всегда может быть сведено к влияниям со стороны матери, нарушающим это развитие. Поэтому я ищу причину инфантильных неврозов в первую очередь у матери, хотя по опыту знаю, что, во-первых, ребенок намного более вероятно будет развиваться как нормальный, чем невротичный, и что, во-вторых, в подавляющем большинстве случаев, определяющие причины нарушений могут быть обнаружены у родителей, в особенности у матери. Содержания аномальных фантазий только отчасти соотносимы с матерью индивида, при этом они очень часто содержат ясные и недвусмысленные свидетельства, которые слишком сильно превосходят то, что можно было бы приписать настоящей матери; в особенности это заметно, когда речь идет о выраженных мифологических образах, как это часто бывает в случае инфантильных фобий, — именно тогда мать появляется как животное, ведьма, привидение, пожирательница людей, гермафродит и тому подобное. Там, где фантазии не имеют явственно мифологических черт, или — если они таковые, — не всегда выводятся из бессознательных предпосылок, но вполне могли бы происходить из услышанных сказок, случайных замечаний или из чего-то аналогичного, то на всякий случай следовало бы провести тщательное расследование. Однако у детей это следует принимать в расчет (по практическим соображениям) намного меньше, чем у взрослых, которые такие фантазии переносят во время лечения, как правило, на врача, или точнее говоря: эти фантазии обнаруживаются в виде проекций.