Психология внимания
Шрифт:
Прежде всего заметим, что мы не имеем здесь нужды исследовать, каким образом возникает желание фиксировать или с вниманием наблюдать известный объект. Это желание есть предшествующий процессу внимания (как мы его определили ранее) факт и в том смысле лежит за пределами нашего исследования. Достаточно здесь будет заметить, что объяснение этого факта, данное в английской ассоциационной психологии, представляется нам вполне удовлетворительным. Равным образом мы можем согласиться с Джемсом Миллем, что желание иметь известное воспоминание уже заключает в себе это воспоминание. Желая чего-либо, мы, очевидно, должны уже знать, чего мы желаем. Тем более желание наблюдать с вниманием некоторый объект А, очевидно, уже заключает в себе знание этого объекта.
Но в таком случае, возразят нам, чего же еще вы ищете? Какое возникновение воспоминания хотите еще исследовать, когда существование такого воспоминания признаете за предшествующее условие волевого внимания? Дело, однако, в том, что воспоминание, которое в акте волевого внимания ассимилируется с внешним впечатлением, должно иметь особую, исключительную ясность и интенсивность. Без этого оно не может
Волевое внимание как таковое есть именно процесс иллюзорного восприятия, т. е. в нем мы благодаря присущим нам ярким образам воспоминания усматриваем то, чего без этих образов не усмотрели бы. Во внимании мы не отличаем объективного впечатления от субъективно привносимой интерпретации, но эта субъективная интерпретация кажется нам также объективной. В предыдущей главе было достаточно выяснено, что волевое внимание имеет место лишь там и до тех пределов, где и до каких пределов индивидуум имеет соответственные образы воспоминания. Поэтому здесь мы, не повторяя уже сказанного, желаем выяснить лишь то, что эти образы воспоминания должны иметь исключительную яркость, без чего процесса реального (иллюзорного) внимания не произойдет, а будет иметь место лишь абстрактная интерпретация восприятия. Внимания, одним словом, нет там, где привносимый нами субъективный элемент не имеет для нас реального характера, где мы его отличаем от восприятия, где нет иллюзии.
Иллюзия, однако, отличается же чем-либо от волевого внимания? В чем же, спрашивается, состоит это отличие? В иллюзии исключительно яркий характер воспоминания дается нам помимо нашей воли, он есть результат особых условий в ассоциации идей. В волевом же внимании мы ясно сознаем, что исключительная яркость воспоминания есть наше дело, зависит от нашей воли, что и делает внимание волевым и сопровождающимся чувством усилия.
Таким образом, поставленный нами вопрос о возникновении воспоминания в процессе волевого внимания сводится к вопросу о том, каким волевым путем мы можем придать уже данному в нашем желании воспоминанию исключительно яркий или интенсивный характер. Воспоминание предмета А, как справедливо замечает Джемс Милль, должно уже существовать, раз мы желаем с вниманием его наблюдать, ибо желать иметь представление — значит уже его иметь. Но Джемс Милль ошибается, когда думает, что этого достаточно. Это бледное, схематическое воспоминание должно получить иллюзорную силу, без чего не может быть внимания; и эту иллюзорную интенсивность оно должно получить от нашей воли. Итак, каким образом, с помощью какого процесса наша воля может придать уже существующему бледному воспоминанию исключительную интенсивность — вот вопрос, разрешению которого должна быть посвящена настоящая глава, без чего явления волевого внимания лишь наполовину объяснены. На этот вопрос отвечает моторная теория внимания.
Мы начинаем с прямого указания сущности этой теории. Активное усиление силы данного воспоминания есть, но нашему мнению, по существу, такой же двигательный процесс, как всякий волевой. Пусть мы имеем некоторое воспоминание А. Пусть, далее, оно состоит из двух частей, из которых одна есть воспоминание о каком-либо нашем движении. Если бы мы воспроизвели вновь это движение, то усиление этой части данного воспоминания А повлечет за собой по ассоциации и усиление прочих его частей, т. е. все воспоминание возникает в сознании с обновленной интенсивностью. Так как возможность волевых движений допускается всеми и есть во всяком случае вопрос теории воли, а не внимания, то таким предположением мы окончательно разъясняем вопрос в пределах теории внимания. Все это делается, конечно, в предположении, что в данном воспоминании есть элемент, воспринимаемый нами через движение. Если этого нет, то воспоминание не может быть нами прямо усилено, а разве только косвенно, через какое-нибудь ассоциативное с ним воспоминание В, в котором этот двигательный элемент присутствует. Иначе говоря, наша власть над силой наших воспоминаний объясняется только косвенным действием воли: в воспоминаниях есть тот кончик (двигательный элемент), за который мы всегда можем потащить и вытянуть весь клубок.
Прежде чем перейти к изложению фактов присутствия двигательного элемента в разнообразных воспоминаниях и способов, какими мы этим элементом пользуемся в процессе волевого внимания, должно сказать еще о тех двух предположениях, которые сделаны в этой моторной теории внимания, именно о бледном и схематическом характере наших обыкновенных воспоминаний и о том, что усиление двигательной части комплекса воспоминания должно иметь следствием усиление и всего комплекса.
Что касается первого, заметим прежде всего, что во многих психологических трудах проявилась тенденция отождествлять воспоминания со слабыми ощущениями и последовательными следами их. Хотя эта тенденция понятна ввиду предшествовавшего ей игнорирования сенсорных элементов воспоминания, но можно с основанием полагать, что она, как всякая реакция, вдалась в крайности. Обсуждая этот вопрос,
Следует ли признать вместе с Мейнертом, что ощущения и знаки воспоминания локализованы в разных частях большого мозга или нет оснований для такого анатомического разделения их — это, как известно, вопрос, еще не окончательно решенный. Однако многочисленные, хотя и не всегда вполне доказательные факты делают более вероятным первое предположение. Так, уже Флуран на основании своих опытов удаления у животных коры большого мозга пришел к заключению, что животное, которое потеряло свои мозговые полушария, не потеряло своей чувствительности, оно ее полностью сохранило, оно потеряло только восприятие этих ощущений, оно потеряло только ум (I'intelligence). Флуран на основании опытов с птицами и млекопитающими, особенно морскими свинками, указывает, что после удаления большого мозга животные еще видят и слышат; подобные же опыты были сделаны Нотнагелем, Феррьером и Гольцем. Джексон сообщает случаи, когда у человека разрушение thalaus opticus вело при сохранении мозговых ножек и белой и серой субстанции полушарий к гемианопсии; относительно corpora quadrigemina опыты Вюльпиана показывают, по-видимому, что кролики, у которых большой мозг, corpora striata и thalamus opticus удалены, обладают еще болевой чувствительностью.
Из этих субкортикальных центров ощущения Мейнерт придает особенно важное значение thalamus opticus.
«Ни один из узлов не может сравниться, — говорит он, — с thalamus opticus по всесторонности и степени развития анатомических связей с мозговой корой.
Уже при поверхностном взгляде можно сказать, что узел этот соединяется со всеми отделами лучистого венца. Так как обширные территории мозговой коры, соединяющиеся таким образом со зрительным бугром, вмещают в себя, по всей вероятности, весь функциональный корковый материал, то нужно думать, что функциональная роль зрительного бугра разносторонняя. Животное, обладающее еще зрительным бугром, не потеряло, собственно, ни одной функциональной способности, за исключением центробежных (волевых) импульсов, исходящих из образных воспоминаний. В высшей степени вероятно, что в зрительном бугре и четверохолмии сосредоточиваются все формы чувствительности».
Среди этих разнообразных родов ощущений, локализованных в thalamus, нам здесь особенно важно отметить один… иннервационные ощущения движения. Мейнерт утверждает, что thalamus есть станция иннервационных ощущений, основываясь как на опытах Нотнагеля, Лонже и Шиффа, так и на собственной клинической практике. Так, между прочим, он приводит случай пятилетнего ребенка, страдавшего сильным правосторонним параличом oculomotorii и легким левосторонним параличом facial is и конечностей, причем вскрытие показало опухоль значительных размеров в правом thalamus opticus.
«Из того, что было сказано мной… — говорит он, — о насильственном положении передних конечностей при повреждениях зрительного бугра, следует, что кортикальные проекции, идущие к зрительному бугру, представляют собой центростремительные пути. Пути эти имеют целью проведение к коре иннервационных ощущений, источником которых служат двигательные процессы, зарождающиеся в зрительном бугре. Во всяком случае мы должны допустить, что центробежные кортикальные пути, идущие через переднемозговой узел и внутреннюю капсулу [93] и предназначенные для выполнения определенных форм движения, берут начало в тех же местах коры, которым лучистые системы зрительного бугра доставляют иннервационные ощущения тех же форм движения. Координирующие кортикальные пути изощряют, варьируют эти движения. Для того чтобы допустить такое обратное совершенствующее действие коры на отправления зрительного бугра, мы должны были бы признать и для головного мозга факт двойной проводимости, доказанный Дюбо на вырезанных нервах. Подобная способность проводить в двух противоположных направлениях, несомненно, существует в пределах переднего мозга, именно в ассоциационных путях: из двух образных воспоминаний, соединенных ассоциационной дугой, одно будит другое как в одном, так и в другом направлении. Я не вижу, почему не признать такой же двойной проводимости в проекционных системах зрительного бугра, доставляющих коре иннервационные ощущения; те же пути могли бы функционировать в обратном смысле и доставить зрительному бугру формы движения, более усовершенствованные в корковом координационном аппарате».
93
Внутренней капсулой называют белое мозговое вещество, ограничивающее с внутренней стороны чечевицеобразное тело.