Психопатология в русской литературе
Шрифт:
Итак, отметив всем вышеуказанным всю аффект-эпилептическую основу нервно-психической структуры личности Толстого – укажем теперь, как эта структура отразилась на его творческих тенденциях. А что она отразилась – это, несомненно. Да, мы можем определенно сказать, что весь Толстой вся его личность нам теперь делается более понятным. Нам делается теперь понятным, например, почему Толстой, будучи «великим писателем земли русской», как его окрестил Тургенев, вдруг переживает такой резкий перелом в его жизни, благодаря чему его творчество, как писателя, отходит на задний план, и он превращается в мистического проповедника – обличителя, делается «толстовцем» и создает «Толстовство», [27] Мы берем этот
27
Мы не говорим здесь о «Толстовстве» как об общественном явлении, мы здесь говорим о психогенезе «Толстовства» в самой личности Толстого со стороны происхождения его религиозно-мистических идей.
Как было отмечено выше, Крепелин и Bratz считают также характерным симптомом для аффективной эпилепсии, – то патологическое изменение настроений и личности, которое бывает при post – эпилептических, а также других состояниях. Как известно, часто такие аффект эпилептики после припадка переживают какое-то своеобразное чувство облегчения и даже своеобразно повышенное состояние всего их психического тонуса, делающее их нередко экстатиками. В состоянии такой экстатичности, помимо своеобразного чувства счастья, они переживают ту необыкновенную «ясность мысли», ту необыкновенную легкость и обостренность восприятия внешнего мира, о которой каждый такой аффект-эпилептик хорошо знает.
Такие несомненно патологические переживания имел и Толстой. Имел он также, между прочим, и в тот день, когда с ним был тот выше описанный припадок падения с ведром в руках, По воспоминаниям Маковицкого, [28] в тот же день после того припадка об этом своеобразном переживании. Л. Толстой отмечает:
– «Мне сегодня так хорошо думалось.
В болезни, в страданиях (говорит он) отпадает суеверие материальной жизни, и появляется сознание реальной духовной жизни, чтоб здесь, сейчас исполнять волю Бога, а учение материалистов утверждает как раз противоположное; они суеверием считают духовную жизнь. Мне стало ясно, почему легко умирают и самые эгоистичные люди: потому что суеверие материальной жизни отпадает.
28
Из записок Маковицкого «Голос Минувшего» 1923 г. № 3, стр. 18
А. Л-не Л. Н. сказал:
– Хотел тебе диктовать: – мысли били необыкновенно ясны, ***) но боялся повредить себе завтра утром».
В этом отрывке сказался весь Толстой с его аффект-эпилептической психикой, когда он переживает то своеобразное post – эпилептическое переживание, когда мысли бывают «необыкновенно ясны». Тут он сам нам определенно указывает тот источник, откуда возникла его мистическая концепция его мистического ученая о духовной жизни, его «Толстовства» со всеми его логическими выводами и последствиями.
Чтоб ясное осветить этот момент, мы должны напомнить следующее. Лев Толстой после многолетней барски-эпикурейской жизни со всеми материальными благами мира сего, вдруг, однажды, переживает тот вышеуказанный болезненный приступ «арзамасскаго страха» смерти (о котором говорилось выше.) Эти приступы ужаса, страха смерти повторяются затем много, много лет – «сколько напрасных тяжелых ожиданий смерти и мрачных мыслей о ней пережил Л. Н. во всей своей долголетней жизни.
«Трудно перенестись в это чувство вечного страха смерти»… говорит С. А. Толстая об этих приступах.
Эти припадки привели его к такому отчаянию, что он готов был повеситься на перекладине у себя в комнате. И он бы это сделал, если бы не появились другие моменты аффект-эпилептической психики, которые дают совершенно другое направление развитию психики Толстого, благодаря чему эта психика получает свой естественный исход в мистическое. Представьте себе человека, до крайности измученного этим вечным ужасом и страхом смерти, который ищет ту соломинку, за которую он бы мог схватиться для спасения… и он находит… Увы, в переживаниях той же аффект-эпилептической сущности.
Наряду с этими приступами страха смерти являются и те приступы (о которых говорилось выше) совершенно противоположного характера, приступы экстаза, приступы необыкновенной экзальтации и счастья, во время которого «мысли бывают необыкновенно ясны», когда все так легко разрешается, когда весь космос постигается с такой необыкновенной кристалльной ясностью, что вся сущность материального мира (т. е. эпикурейская, барская жизнь, тело с его постоянной борьбой за жизнь во время припадков) делается благодаря величию этой ясности – предрассудком, и поэтому аффект-эпилептик и приводит к такому заключению, как Л. Толстой, когда он говорит после такого приступа, что «в болезни, в страданиях (т. е. после припадка) отпадает суеверие материальной жизни, и появляется сознание реальной духовной жизни, чтоб здесь, сейчас исполнить волю Бога».
Здесь наилучшим образом Толстым сформулировано то специфическое чувство, присущее только эпилептикам в их переживаниях, когда тело вот-вот уходит от них, а что-то «духовное» они ощущают как-то необыкновенно, – острее, яснее, и появляется какое-то обостренное «сознание реальной духовной жизни» (как он говорит), а потому также ему становится ясно, почему легко умирают и самые эгоистические люди, потому что, говорит он, суеверие материальной жизни отпадает» в такой момент. – Вот тут то, в этих переживаниях выстраданный аффект – эпилептик находит свой якорь спасения, свою соломинку, за которую можно ухватиться в его несчастьи: необыкновенно остро и «ясно» восприняв «сознание реальной духовной жизни и настолько «ясно», «что здесь, сейчас – же исполнять волю Бога» (как он говорит). И тут то рождается его мистико-духовная концепции «исполнять волю Бога», как новое «откровение», как им лично воспринятое в страшных страданиях, как «спасение» от этих страданий. Этим переживаниям придается исключительное значение. Необычайные переживания делают и его самознание необычайным: и в психике его происходит тот переворот, который всех так поразил. – Из аффективно вспыльчивого, угрюмого, сурового, замкнутого, вечно ссорившегося со всеми барина-эпикурейца он, превращается к нечто противоположное: в «святого» подвижника, в чрезвычайно добродетельного и сенситивного проповедника «любви братской», «непротивления злу» и «Толстовства» со всеми его атрибутами резиньяции жизни, отказа от барства и проч. и проч. Психически благодаря этому он настолько меняется, что его родной брат Сергей Николаевич, поражаясь этой перемене, говорил о нем (сыну Л. Толстого – Льву Львовичу):
– «Ты знаешь, я не разделяю взглядов твоего отца, но я не могу отказать в справедливости в отношении всего того, что касается его личности. Посмотри только, как он изменился, каким он стал мягким и хорошим».
И, действительно, Л. Толстой стал не только – «мягким и хорошим», но чрезвычайно сенситивным на всякую несправедливость, на всякое зло. Он получает необычайную жажду «просветить всех других от этого зла», он получает необычайную жажду быть проповедником того, что он воспринял в экстазе с «необычайной ясностью».
Он делается волей неволей пророком, основателем нового учения. Вот таким образом произошел в нем тот переворот, о котором была речь выше.
С ним произошло то, что произошло со всеми аффект-эпилептиками – пророками. Таков был Магомет, таков был Достоевский в его мистических переживаниях, таков и Лев Толстой. Все они подвержены аффект-эпилептическому страданию, а потому у всех у них одна и та же патопсихическая сущность и один и тот же генезис мистической концепции внешнего мира.
Все они подвержены одним и тем же законам патологии аффект-эпилептической природы.