Псоглавцы
Шрифт:
Да, не узнать было молодого Сладкого. Когда-то он любил бродить целыми ночами по лесу с ружьем и силками, рыл волчьи ямы и всегда готов был подстроить какую-нибудь штуку ненавистным панам. А женился — присмирел, как ягненок.
И когда паны приказывали привезти дрова или явиться на какую-либо другую работу, он молча выслушивал приказание и посылал своего работника. А прежде он, как и все в Ходском крае, проклинал барщину и всячески уклонялся от нее.
Старая Козиниха в такие минуты, крепко сжав губы, сурово и мрачно смотрела на сына. В душе она осуждала
— Нет! Это не Козина. Не в отца пошел. У него только жена на уме.
«Жена и дети»,—правильно было бы сказать. Так по крайней мере казалось и сейчас, когда он, не слушая завываний осенней бури, Сидел со своей семьей на кровати под пологом и смеялся вместе с детьми, расшалившимися, как котята.
Вдруг он выпрямился и прислушался. Одновременно очнулся от дремоты и старый Волк; выскочив из-под стола, пес залаял.
— Посиделки ведь только начались,—удивилась Ганка, беря на руки дочку. Ганка подумала, что кто-нибудь из прислуги возвращается с посиделок у соседа.
— Нет, кто-то чужой,— ответил Козина. В эту минуту снова раздался стук в дверь.
Козина вышел в сени. Загремел засов, и снаружи послышался мужской голос, распевавший:
На Уездском Градеке сладко поет пташечка…
Потом что-то сказал Козина, заглушая слова певца; но мужской голос продолжал петь:
Ах, как славно распевает! Звуки песни Льются, льются, залетая к нам в ворота…
С песней вошел певец в горницу, остановился у порога и поздоровался с хозяйкой. Маленький Павел встретил его радостным возгласом, а хозяйка приветливо сказала:
— Заходи, заходи, Искра! Только из города? Поздновато. Достанется тебе от Дорлы.
— Ну и пусть. Будет Дорла хреном, будет Искра перцем. И, поправив свой инструмент, висевший у него на ремне через плечо, волынщик лукаво улыбнулся.
— Что это ты так весел? —спросил хозяин.
— Как же мне не веселиться, если ветер на дворе распевает во все горло, так и заливается! Ну и дорожка была, истинное наказание божье! Мех мой надувало ветром, волынка сама играла. Музыка была такая, что пришлось в темноте скакать с камня на камень, из лужи в грязь,—только брызги разлетались…
Искра Ржегуржек положил волынку^ на скамью и уселся сам, не снимая с головы барашковой шапки с малиновым верхом. На его круглом, гладком лице с ямочкой на подбородке все еще играла улыбка. Улыбались собственно только его веселые плутоватые глаза, которые он жмурил всякий раз, когда собирался сказать или выкинуть что-нибудь смешное. Он был почти ровесником молодого хозяина — может быть, на два, на три года старше.
Хозяйка тем временем принесла соли и большой каравай хлеба, обернутый чистым полотенцем.
— Режь да ешь,—пригласила она гостя.
— Что нового в городе? —спросил Козина.
— Нового? Немного. Сидели там в корчме двое каких-то, как будто из магистрата, и говорили, что паны расспрашивали про нас. Твой дядька из Драженова тоже был там и все это слышал.
— Про что расспрашивали? — заволновался хозяин.
— Про ходские права. Искали в магистрате те грамоты — знаешь, что хранились раньше в нашем замке.
— Да кто искал?
— Был там управляющий Кош из Кута и управляющий из Трганова. Те двое из магистрата хохотали над ними до упаду. Не знаю, как там было дело, только Кош, говорят, и кричал и грозился, что тргановский пан покажет ходам…
Волынщик умолк, но потом вспомнил что-то и добавил:
— Один из этих там, в корчме, очень хорошо объяснял, что наши ходские права до сих пор имеют полную силу. Да! А старик Ломикар, да и теперешний молодой только издевались над ходами, когда те толковали о грамотах!
Хозяева слушали затаив дыхание и не заметили, как маленький Павлик, соскользнув с постели, подобрался к волынке и погрузился в восторженное созерцание чудесного козлика. Сначала он только любовался им, потом потрогал глаза, потом мягкую шерсть и сверкающие блестки, которыми Искра украсил лоб козлика между рожками. Но мальчугана заметила мать. Отец же продолжал смотреть в землю и поднял глаза только тогда, когда волынщик умолк.
— Когда это было, Искра? —спросил он.
— Третьего дня, должно…
— Не вышло бы опять какой беды,—озабоченно вздохнула молодая хозяйка.
— Я так думаю, что…- начал было волынщик, но он не докончил, старый Волк внезапно вскочил на ноги и залился лаем.
Козина подошел к окну. Он всматривался в темноту, но никого не увидев, вышел на крыльцо.
Искра посадил маленького Павлика к себе на колени и собирался показать ему, как надо дуть в рожок волынки, но в это время хозяйка тронула его за плечо.
— Слушай, Искра,—начала она.—Ты заметил, как задумчив был Козина, когда ты рассказывал? И такое на него теперь находит часто. Так, просто — ни с того ни с сего. Вот он весел, говорит, смеется, и вдруг сразу — словно оборвался. Я иногда думаю, что ему что-то запало в душу и легло камнем на сердце. Может быть, я ему уже не люба, и он жалеет, что…
— Не мели вздор! —перебил ее волынщик.—Жалеет? И не жалеет и не пожалеет, это я хорошо знаю. Об этом тебе нечего тужить.
— Счастье меня баловало. Мы боимся потерять то, что носим в своем сердце… Ну, а если не это, то что же?
— Ну и мысли же лезут тебе в голову! Все пройдет!
— Дай бог!..—вздохнула молодая женщина, немного успокоенная словами Искры. И тут же невольно рассмеялась, когда ее малыш с помощью Искры извлек из волынки несколько жалобных звуков.
Тем временем молодой Козина, выйдя из сеней на крыльцо, внимательно оглядывал двор. Кто-то здесь был —это несомненно, иначе чуткий Волк не залаял бы. Ветер все еще завывал, трудно было что-нибудь услышать. И все же!.. Кто-то постучал в окно,—там, напротив, через двор, в домике, где жила его старуха мать. Она, должно быть, уже спала,—в окнах было темно. Но вот мелькнул огонек, и в упавшем из окна свете, слабо озарившем двор, можно было различить двух мужчин, стоявших у дверей. Мужчины подождали, пока им откроют, и потом исчезли в дверях.