Птица за птицей. Заметки о писательстве и жизни в целом
Шрифт:
Ох, как же мне сразу полегчало! Как прекрасно было открыть, что не я одна такая ревнивая и завистливая, да еще обнаружить, что над всем этим можно посмеяться! Я обзвонила всех, к кому ходила за советом, и прочла им стишок. Каждый сразу узнал ситуацию и разрыдался от хохота.
Еще один шаг к выздоровлению мне помогла сделать подруга Джуди. Она подсказала, что главное — не прекратить ревновать и завидовать, а просто не позволять этим чувствам перерасти в презрение к себе. За попытки радоваться успехам другой писательницы Джуди обозвала меня дурой. Вы не представляете, как мне это помогло. Все же я выросла в культуре, где поощряется состязательность и ненасытная жажда победы, где внушают, что необходимо зарабатывать сотни тысяч долларов в год, — и стыдят, если ты завидуешь или боишься навсегда остаться в тени более удачливых соперников. Моя реакция была обусловлена всей моей жизнью.
Поняв это, я начала заново обретать чувство юмора. Я сказала себе: хочешь знать, как Господь относится к деньгам, — посмотри, кому Он их посылает. Сразу стало очень весело, хоть у меня и есть вполне «денежные» близкие друзья. Я припомнила, что люди, которые стремительно богатеют, часто плохо кончают: взять хоть героев греческих трагедий. Значит, я (человек, богатеющий медленно, а если совсем честно — не богатеющий совсем) застрахована от ударов судьбы! Я не буду влачить остаток жалких дней среди отбросов городского дна. Это уже кое-что. В конце концов, у меня и так плохо с нервами. Не хватало еще напоследок стать героиней отвратительной драмы трущоб и каменных джунглей! Кому это надо?
Затем я начала писать про зависть. Стоило исследовать темные закоулки собственной души, чтобы пролить свет на наши общие человеческие слабости. Что ж, иногда мы бываем жалкими и отталкивающими — особенно когда завидуем другим. Но лучше прочувствовать это, и обсудить, и преодолеть, чем всю жизнь молча отравлять себя изнутри.
Наконец я почувствовала, что сдвинулась с мертвой точки и больше не барахтаюсь в луже собственных эмоций, холодной, как Ла-Манш. Как раз в это время я посмотрела фильм о паре геев, инфицированных ВИЧ. И тогда у меня в голове все окончательно встало на место.
В фильме без прикрас показывали изуродованные болезнью тела. Обычно мы в ужасе отшатываемся от подобных зрелищ. У одного из мужчин вся спина была багровая, изъеденная саркомой Капоши. Но стоило присмотреться — и проступала сила духа, проявлялась внутренняя красота этого полутрупа, что лежал под горой лоскутных одеял, сшитых его друзьями. С каким мужеством и духовным благородством человеческое существо может смотреть в бездну и принимать то, что выпало на его долю! Кому-то послана болезнь. Кому-то — невыносимая зависть. Так или иначе, с этим надо жить. Изувеченное тело, израненная душа равно требуют ласки и заботы.
Чем больше я писала и чем дольше думала про тот фильм, тем сильнее злилась на подругу-писательницу. Как часто и охотно она говорила мне о своем богатстве! А ведь в то лето мы с Сэмом сидели на мели, и она это прекрасно знала. Я снова и снова писала о детстве, о том, как мне не хватало того, что было у других девочек, в других семьях. У себя над столом я повесила цитату из Гиллеля [58] : «Я встаю. Я иду. Я падаю. Но все это время танцую».
Я танцую при помощи слов. И все это время я писала о внимании к миру, о том, как не принимать себя чересчур всерьез, не спешить и не выбиваться из сил, почаще покидать свой привычный мирок. Постепенно в моих текстах зазвучали нотки юмора и сочувствия — к себе самой и к той писательнице. Тогда же я сказала ей — как можно мягче, — что мне нужно отдохнуть от нашей дружбы. Жизнь ведь так коротка. И вот наконец я ощутила, что во мне самой и в моей зависти есть особая, странная красота, как в тех больных из фильма. Ведь мы все танцуем танец преображения — медленно, осторожно, словно старые длинноногие птицы.
58
Гиллель (Хиллел Вавилонянин, 75 г. до н. э — около 5–10 гг. н. э.) — раввин, законоучитель, поэт. Один из самых значительных теологов иудаизма. Прим. пер.
Часть III
Рука помощи
Картотека
Мне очень хочется думать, что Генри Джеймс [59] сказал свое знаменитое «писатель — это тот, от кого ничего не ускользает» в момент, когда искал очки, а они как раз сидели у него на лбу. В наши дни приходится запоминать так много, и оно все такое важное, такое важное! Мы составляем бесконечные списки и надеемся, что они не дадут забыть про покупки, звонки, письма, идеи, наметки для будущих рассказов или статей. Но все равно, когда подходишь хоть к какому-то пункту в одном списке, у тебя уже масса просроченных дел из другого. Однако я верю в списки, заметки, а еще в карточки, которые помогают и с первым, и со вторым.
59
Генри Джеймс (1843–1916) — англо-американский писатель, один из крупнейших прозаиков-модернистов рубежа XIX и XX веков. Прим. пер.
У меня везде в доме валяются карточки и ручки: возле кровати, на кухне, в ванной, у телефона и даже в бардачке машины. Еще я всегда сгибаю одну карточку пополам (вдоль, если хотите знать) и сую в задний карман брюк, когда иду гулять с собакой. Вдоль — чтобы она меня зрительно не полнила. На всякий случай делюсь этой маленькой хитростью — хотя у вас, наверное, хватает других забот.
Итак, когда я выхожу из дому без сумки — в которой обитают блокноты, не говоря уже о тоннах карточек, — я кладу одну карточку вместе с ручкой в задний карман и точно знаю: если по дороге меня озарит идея или встретится что-то красивое, странное, да и вообще достойное внимания, я всегда смогу набросать пару строк, чтобы ничего не забылось. Иногда, услышав занятную фразу или придумав реплику для диалога, я дословно заношу их на карточку. Бывало, гуляешь вдоль пруда, или ждешь посадки на поезд, или едешь на озеро Феникс, и вдруг слышишь что-то такое замечательное — аж мысленно щелкаешь пальцами, будто ты это всегда знал, только забыл. Берешь карточку и стенографируешь.
Сейчас я смотрю на карточку, где написано: «Пэмми. Деми Мур». За этими словами для меня стоит целый день — за полгода до того, как Пэмми умерла. Я могу прокрутить его в памяти, как кино.
Мы сидели у нее во дворе. Небо было очень синее и ясное, все цвело, на Пэмми была кепочка лавандового цвета. Пэмми чувствовала себя очень хорошо, если не считать того, что была смертельно больна. (Папин онколог как-то сказал ему: «У вас прекрасное здоровье для пятидесяти пяти лет — если не считать рака мозга».) Мы валялись на шезлонгах в шортах и майках и грызли шоколадные батончики. Сэм катал двухлетнюю Ребекку — дочь Пэмми — по саду в маленькой красной коляске.
— Что-то мне грустно, — сказала Пэмми. Незадолго до того она говорила, что стоит только подумать о Ребекке, ей делается очень скверно на душе. Но при этом и очень радостно. — Если честно, я выть готова.
— Почему?
— Говорят, во всем надо находить светлую сторону. Но у меня сегодня не получается.
— Хм… Ну, например, тебе больше не придется видеть журналы с беременной голой Деми Мур.
Несколько секунд Пэмми изумленно смотрела на меня.
— Господи, а ведь правда, — наконец сказала она. — Как это я не учла!
Весь остаток дня она была бодра и охотно возилась со мной и детьми.
Казалось бы, такую сцену не забудешь до конца дней. Я сама раньше думала, что по-настоящему сильный момент легко донесу в памяти до дома, где можно сесть и спокойно записать все в блокнот, как делают нормальные, собранные люди.
Не тут-то было.
Чаще всего я направлялась домой, придумав хороший образ или услышав фразу, которую герой мог бы сказать про вечеринку в старом доме, или про первый день на новой работе, или про возвращение в родные места. А дома замирала на месте и пыталась увидеть все заново, прокрутить в голове, как сон. И что-то вроде мелькало перед глазами, даже почти вертелось на языке, но не возвращалось. Образ уходил. Хуже нет, когда тебя вот так озарит, случится чудесная находка — а ты все упустишь. Ужасное чувство. Поэтому я стала использовать карточки.