Птицы Марса
Шрифт:
Он сглотнул слезы.
— Да-да, переломанные и бездыханные, кто-то безногий, кто-то с черепной коробкой толщиной с яичную скорлупу, кто-то без головного мозга… Ваш президент сказал, что именно мне следует обнародовать фактические цифры. В Западной башне состоялось лишь восемьдесят пять родов. Точнее, мертворождений.
В зале раздались ошеломленные возгласы.
— Вот именно. Мертворождения. Восемьдесят пять патологически деформированных мертвых младенцев. Я… я не могу вам передать, до чего это страшно.
С места выкрикнула какая-то женщина:
— Как? Почему? Как вообще такое допустили?!
Баррин успел
— Число подобных несчастий за последние годы значительно снизилось, но лишь потому, что фарсидки теперь отказываются беременеть из страха, зная, к чему это практически наверняка приведет. Мы все считаем, что Шия вытянула невероятно счастливый билет. Ее ребенок жив. Он появился на свет лишь пару часов назад. К сожалению, с некоторой патологией. В этой части мы сохраним конфиденциальность, не станем предавать огласке. И все-таки самое главное: у нас наконец-то появился живой марсианский ребенок!
Большинство присутствующих встретили эти слова бурей оваций и стоя. Затем посыпались вопросы. Восемьдесят пять мертворождений! Как так вышло?
6
Мангалян и божьи коровки
В небольшом дворике за одним из корпусов Сорбонны стоял дубовый стол. Знаменательная новость о появлении ребенка еще не достигла Парижа, и Мангалян в полном неведении сидел на лавочке, наслаждаясь минутой покоя. По приглашению университета он выступал здесь перед слушателями курса наук о Земле, читая лекции о колонизации и тех достоинствах, которые несла с собой жизнь на Марсе, или, как он выражался, «в новом старом мире». После обеда имел место диспут между Мангаляном и Адрианом Амбуазом, с одной стороны, и группой немецких и китайских ученых — с другой. Тема: необходимость марсианского проекта в целом.
Солнечные лучи омывали дворик мягким светом и теплом. Из стыков каменных плит, которыми он был замощен, пробивались мелкие былинки. У ноги Мангаляна тянулся к небу тоненький желтый цветок с крошечными игольчатыми лепестками и мохнатой сердцевинкой размером с младенческий ноготь.
Сам Мангалян был занят безмятежным разглядыванием божьей коровки. Жучок по листьям переполз на плиту и заторопился перебраться на очередной стебелек. Достигнув его, он взобрался повыше, расправил крылышки и улетел.
Мангалян задался вопросом: а что двигает этим насекомым? Способно ли оно испытывать довольство или досаду? Чем питается? Как умирает? Ему еще не доводилось изучать подобные вопросы, хотя он подозревал, что в общем и целом насекомые проходят путь от личинки до взрослой особи, которую он только что наблюдал. Кстати, что испытываешь, претерпевая такое превращение? И подвергнется ли человечество столь же радикальной трансформации на Марсе? Что может произойти с Розмари — той самой, что упорхнула отсюда под стать божьей коровке?
В это мгновение — пока к нему со стороны учебного корпуса направлялся какой-то человек — он вдруг сообразил, что у жучка не было крапинок на панцире. Странно. Раньше ему казалось, что у всех божьих коровок обязательно бывают крапинки. Должно быть, очередной эволюционный шаг: приспособление к жизни в Париже…
Подошедший мужчина с улыбкой стоял перед Мангаляном. Это и был Адриан Амбуаз, профессор медицины при Сорбонне. В возрасте около сорока пяти, поджарый,
Мангалян восхищался отцом Адриана, равно как и его интеллектуально развитой матерью. И как правило, наслаждался беседами с самим Адрианом. Сейчас, однако, он хотел лишь, чтобы его на часок оставили в покое. Впрочем, он поднялся навстречу, и мужчины обменялись рукопожатием.
— Извините, что помешал вашим грезам.
— Ничего страшного. Я всего-то размышлял о божьих коровках.
Адриан недоуменно заморгал и после секундного замешательства сообщил:
— Мне тоже нравятся женщины.
— Чем могу быть полезен? Может быть, хотите подать мне заявление о приеме в марсианскую команду?
Мангалян говорил в шутливом тоне, уже расслабившись на солнышке и не испытывая тяги к беседе. Он вспоминал Розмари Кавендиш, сожалел о собственной неприступности. С другой стороны, и в ее поведении читалась своего рода заносчивость. Ну да чего теперь рядить, было да прошло, словно сон… Пять лет уж минуло, как Розмари оставила Землю ради своих фарсидских занятий.
— Увы, месье, я пришел к заключению, что идея о жизни на Марсе есть не что иное, как химера. — Адриан Амбуаз старательно демонстрировал сожаление, в том числе изящной, полной личного достоинства позой. В официальной профессорской мантии, с вежливой улыбкой на устах, он стоял и сверху вниз выжидательно глядел на Мангаляна, который и не думал подниматься со своего места. — Я поддержал вас в диспуте, но вот личное участие… Нет уж, увольте. Пусть здесь, на Земле, вечная сумятица, путаница и междоусобица, ну а на Марсе что? Вечная скука? И неразрешимая проблема мертворождений?
— И все-таки, Адриан, стоять на той молчаливой планете… Разве это не успех, не достижение прикладной науки? Ведь эту мечту лелеяли столетиями, и сейчас она уже не просто мечта — это скорее сон наяву, который вот-вот…
— Да-да, конечно. В свое время люди сочиняли истории с привидениями, однако уже лет двести пишут рассказы, которые вы, наверное, поспешите окрестить научной фантастикой — сплошные надуманные приключения, о чем зачастую свидетельствует их невдохновленный стиль.
— Ах вот как? Вы, стало быть, не только врач, но и литературный критик? — скривив губы, ответствовал Мангалян, глядя куда-то вдаль.
— Нет-нет, я просто хочу сказать, что в этих повестях не видно подлинной работы мысли, они всего лишь пытаются развлечь сенсационностью неких завоеваний или катастроф. Несерьезное, поверхностное сочинительство.
Мангалян не мог допустить столь огульного охаивания.
— А знаете, сэр, мне в детстве — я в ту пору еще жил на Сан-Сальвадоре — попала на глаза одна книжка, сочиненная неким Гербертом Уэллсом. Позднее я узнал, что он был знаменит и весьма уважаем, пусть даже писал о несуществующих вещах. Конкретно та книжка называлась «Война миров», хотя лично я назвал бы ее «Война против Уокинга», о котором я до той поры и слыхом не слыхивал. Так вот эта история еще как критикует человечество. Если угодно, считайте это наказанием, поркой. Вот вам пример настоящей художественной прозы, или аналогии. Без героя — потому как если он и сыщется, то окажется болезнетворной бациллой.