Птицы поют на рассвете
Шрифт:
«Можно пройти еще километра два, даже три, — размышлял Кирилл, — добрых полтора часа ходу. А там залечь и ждать ночи. И ночью проскочить, как решили, Гаврусино поле».
Гаврусино поле, пропади оно, никак стороной не обойти, знал Кирилл. Он помнил: «Дороги тут везде плохие», — сказал старик. Кирилл и Михась долго следили за ним с опушки, он плелся по проселку, переставляя, как посох, длинную палку перед собой. Они улучили минуту, поманили его. Желтый, немощный, весь из согнувшихся костей и сморщенной кожи, он постоял в нерешительности, несколько раз оглянулся и медленно свернул к ним на опушку. Кирилл и сейчас, будто было
И получалось, если верно говорили желтый старик и женщина с жестяным лицом, — путь отряда через Дедову чащу, за которой прогалина с километр — то самое Гаврусино поле. А левее поля, метров триста, селение, на окраине — мост. На мосту всегда часовой. А ночью два. И пулемет.
Только б миновать это проклятое поле. «А за полем, у самого леса, раскиданы березки», — сказал тот паренек в лаптях и с заплечной котомкой. И желтый старик говорил: «Увидите, полно березок… На те березки и идти…»
«Ладно», — подумал Кирилл и жестом как бы отбросил все, что могло мешать на пути. Отряд пройдет еще километра два, даже три. А там — залечь и ждать ночи. «Потемну и перейдем Гаврусино поле». И днем спать не так холодно, как ночью, и ночью в движении все-таки теплее.
Отряд продолжал путь.
Небо потеряло свой утренний цвет, стало седым и таким тесным, что громоздкие тучи не вмещались в нем и, набредая друг на друга, опускались ниже. Грузные, тяжелые, еще немного, и они, казалось, придавят деревья и тех, кто, спотыкаясь о коряги, двигался неровным трудным путем. Воздух потемнел, словно дым заполнил пространство, потускнело золото сосновых стволов — день ускользал у всех на виду.
Кончился бор, пошло редколесье.
Но и здесь было темно, тучи убили дневной свет, только вдали над самыми вершинами беспокойно горела узкая полоса.
Вот и еловая чаща. Дедова чаща. На приспущенные темные плечи елей ветер надул яркие кленовые листья. Как фонарики светили они во мраке. Потом ветер смахнул их, и ели погасли.
— Дальше нельзя, — сказал Кирилл Ивашкевичу.
Комиссар молча наклонил голову: дальше нельзя, будем ждать ночи.
— Паша! Тебе в караул. Час. Сменит тебя Толя. Тоже час. Дуника — Якубовский, а его… — Кирилл запнулся в поисках четвертого, он хотел быть справедливым.
— Я, — сказал Ивашкевич.
— Комиссар, — сказал Кирилл. — А потом меня поднять. И двинемся дальше.
Сквозь лапник пробился дождь. Но разбудил Кирилла не дождь, а Ивашкевич, он последний охранял сон отряда.
Так трудно подниматься, гораздо труднее, чем шагать. Голову, что тяжелую гирю, не
Кирилл прислушался, над ним шумела ель, под которой он лежал. Шум был тихий и мерный и усыплял, и не хотелось разъединить веки. Он почувствовал, что в глаза ударяет дождь, и проснулся окончательно. Он с усилием поднялся.
Сон не вернул силы натруженному телу, и утомление еще больше давало себя знать. Ноги нетвердо передвигались во тьме, тонули в рыхлом настиле осыпавшихся хвойных игл, увядшей травы, и шаги были неслышны.
Спину давили мешки, они становились все более громоздкими, будто с каждым шагом в них подбрасывали кусок железа. Лямки, как злые зубы, вгрызались в плечи, и плечи горели от саднящей боли. Покалывало в коленях. Хоть еще полкилометра пройти, хоть сотню шагов… Каждого хватало только на то, чтобы переставлять ноги. Тяжесть груза и ночи лежала на плечах.
Все словно опустилось глубоко под воду, все стерто, ничто из ночи не выступает. Кирилл услышал позади хруст и оглянулся: кто-то неловко ступил на хворост, и он обломился под ногами.
— Тиш-ш-ше, ты!..
Мрак не ответил. «Тюлькин», — догадался Кирилл в мокрой темноте. Через секунду снова шум — Тюлькин наткнулся на кочку и плюхнулся на землю.
— Где ты? — рассердился Кирилл.
— Здесь.
— Где здесь? Давай сюда. Все обходят, а ты как слепыш. Сюда давай, — негодующим шепотом приказал он. — Иди на голос.
Тюлькин, виновато ворча, приблизился к Кириллу и пошел между ним и Михасем, он старался легко касаться земли. Но чем больше старался быть осторожным, тем чаще оступался, будто только препятствия и были под его ногами, и тогда казалось, встревоженный лес гремел. Каждый раз Тюлькин испуганно чертыхался, но и это не помогало.
— И что у тебя за нога! — раздраженно удивлялся Кирилл.
— Правда, ангел небесный. Тебе не по земле — по небу шлепать, — шепнул Паша Тюлькину в спину. Но тому было не до Паши.
По времени Дедова чаща должна кончиться, соображал Кирилл. Не сбились?.. Сердитые капли кололи лицо, и он вспомнил: дождь. Капли сыпались шумно и густо. Сильный дождь.
Нет, ночь не была мертвой.
Сапоги тупо зарывались в комковатую землю, размокшую и податливую. «Гаврусино поле?» — подумал Кирилл. Такая темень, ничего не разглядеть, и он мог бы идти и с закрытыми глазами. Вместо неба над головой висел сплошной черный камень, и Кирилл ощущал холодную тяжесть этого камня. Подавшись плечом вперед, он с силой переставлял ноги, преодолевая темноту, как преодолевают препятствие.
«Чвых-чвых, чвых…» — ступали бойцы по вязкой земле. «Чвых, чвых…» — шлепали сапоги справа, слева, сзади. Все знали, что такое Гаврусино поле, и как можно тише ступали, увязая, должно быть, в глинистой пахоте. Компас показывал: юго-запад. Точно держаться этого курса, чуть собьются — и на пулеметный огонь. Кирилл ни на минуту не забывал: триста метров отделяют их от опасности. Если они обойдут мост, все будет в порядке, дальше — опять лес, он тянется далеко, и поблизости ни деревень, ни дорог. По карте обшарил он с Михасем эту местность во всех направлениях, и заняло это немногим меньше времени, чем занимало сейчас, когда уже ноги, ослабевшие от движения, измеряли это пространство.