Пулковский меридиан

Успенский Лев Васильевич

Прочитав все, он задумался, смотря куда-то вдаль, далеко за стены кремлевского кабинета; потом снова наклонился к документу, одно за другим решительно как бы повышая на них голос оратора, как бы обращая и их к огромному множеству советских людей, подчеркнул некоторые слова и, наконец, подписался: «Ленин». «Да, добить! Именно — добить! Навсегда и окончательно!» Он потянулся к электрической кнопке. Где-то за пределами комнаты раскатился звонок.

Жаль, очень жаль, что Юденич там, в Гатчине, не услышал его настойчивой и бодрой дроби. Для него она прозвучала бы погребальным звоном над бездной, внезапно разверзшейся у самых отечных генеральских ног…

* * *

Первые два дня пулковского сражения прошли самым обидным образом для человека, в высшей степени заинтересованного им, — для Вовки Гамалея. И двадцать первого и двадцать второго числа вокруг уже гремело, гудело, свистело, а его заперли в нижних этажах профессорского флигеля. Дед, напуганный собственной своей встречей с современной боевой техникой, был неумолим.

Вовка хныкал, клянчил — это не имело никакого успеха.

Только на третьи сутки, двадцать третьего, судьба сжалилась над ним. Рано утром, едва встав, он узнал, что из штаба бригады приходил красноармеец с повесткой. Дедушку вызвали «для дачи дополнительных показаний по делу гр. Трейфельда Н. Э.» Дедушка ушел с посланным и еще не возвращался.

Через полчаса, кое-как напившись чаю, Вовочка мгновенно и незаметно, — не успела бы спохватиться няня Груша! — выскользнул в сад.

В саду было мокро, влажно, пахло гарью, но сверху сквозь безнадежные осенние облака брезжило бледное солнце.

Всеобъемлющий гул и треск шел со всех сторон горизонта. Слышалась частая мелкая винтовочная стрельба. На западе и на востоке мягко, округло, как это бывает только в дождливые дни, подобно большим пузырям, лопались пушечные выстрелы. Гулкий, тупой звук одного еще не успевал прерваться, как к нему прирастал другой, третий. Иногда работали моторы: казалось — недалеко стоит на земле несколько самолетов.

Вова растерялся: куда же бежать? На что смотреть? К лестнице? В Подгорное? За парк?

Он еще стоял и колебался, когда воздух вокруг неожиданно вздрогнул, осел, раскололся. Три мощных отгула вернулись мгновенно со стороны Детского.

Вова понял: это, очевидно, вступила в бой тяжелая батарея со стороны Шоссейной. Не думая больше, он прокрался вдоль обсерваторских стен, вскарабкался по ржавой железной лесенке, перебежал с одной железной крыши на другую, куполообразную… И вот он на самом верху…

Настоящее, подлинное поле боя развернулось перед ним.

Солнце, проглянувшее между туч, осветило смутное, затянутое дымом, пространство. Впереди, прямо на юге, Вова увидел три или четыре пожара сразу. Черный и бурый дым клубился над Венерязями. Там, где была раньше деревня Новые Сузи, откуда носили, бывало, козье молоко, осталось теперь косматое облако серого пара; под дождем дым белел, приобретая ржавые рыжие подпалины.

Целые тучи гари всплывали вверх над Александровской, над Детскосельским парком; сквозь них проступала только опушка его. Совсем далеко влево был еще один очажок огня и дыма: это дымилась Московская Славянка. От Красного Села слышались непрерывная канонада, гул, тяжелые сотрясения. Но Вова впился в свой «собственный» пулковский сектор боя. Прижав к глазам бинокль, он надолго замер на месте.

Он видел множество белых, желтых, буроватых облачков над далекими Виттоловскими холмами. Не сразу он понял: это была шрапнель красной артиллерии, бившей по белым.

Белые отвечали от Виттолова. Их снаряды рвались то возле Волхонского шоссе, то совсем близко к парку, и подле Кокколева, и неподалеку от туйполовского пожарища — везде.

И вот там, под облачками этих вражеских выстрелов, между грязно-бурыми фонтанами разрывающихся на земле гранат, Вова нащупал взглядом множество крошечных серых фигурок. Они чуть заметно копошились редким пунктиром вдоль прямого, как стрела, шоссе. Некоторые из них лежали на земле, сливаясь с нею, другие вскакивали и пробегали несколько шагов по жидкой грязи поля, третьи, гораздо медленнее, плелись в сторону или назад.

Можно было подумать что угодно: что эти люди копают картофель, что они ловят руками скачущих в траве кузнечиков или полевых мышей, что они, как дети, играют в непонятную игру со сложными правилами. Нельзя было представить себе только одно: что эти люди — воюют; что это и есть бой; что там между ними летает по воздуху смерть; что им там, может быть, страшно, мучительно, горько теперь…

Современный бой трудно рассматривать издали. В нем почти незаметно участие человека.

Внезапно грохот канонады чудовищно усилился. Сразу показалось, что весь гром и рев, который до сих пор пульсировал в ушах, был пустяком, началом, прелюдией: это сорок полевых орудий, расположенных на равнине севернее Пулкова, под защитой Пулковской горы, разом обрушили на станцию Александровку, на примыкающее к ней полотно железных дорог, на шоссе торопливый, яростный огонь. Вся эта сторона сразу затянулась мглой.

В то же самое время (было, вероятно, около часу дня) «а закруглении Варшавской дороги, в выемке, вытянулись, подобно двум серым змейкам, два бронепоезда. Несколько секунд Вова видел, как они били по станции — сквозь фестоны разрывов, сквозь завесу пара и пыли, освещаемую бледными вспышками… Потом они исчезли в ней.

Мальчик на зеленой железной крыше обсерватории, оглушенный ревом артиллерии, потрясенный тем, что происходит перед его глазами, взъерошенный, бледный, метался от одного края здания к другому. Что там теперь творилось? Что?

Около часу дня двадцать третьего силы красных, сосредоточенные в центральном секторе боя, неожиданно, по собственному почину, ринулись на противника. Расположенные здесь части, увидев примчавшиеся к Александровке бронепоезда, услыхав, что белогвардейцев с утра уже выбивают из Детского, на своем участке обрушили решительный удар на врага.

Вова видел, как в сплошном грохоте стрельбы эти части хлынули на поле за парком. Он видел несколько странных машин на гусеничном ходу, полугрузовиков, полутанков; скрежеща по шоссе, вздымая тучи воды и грязи на поле, они двинулись впереди пехоты к Волхонке. Он видел, как россыпь наших шрапнелей стала густеть, слилась в сплошное облако разрывов, как цепи подкреплений хлынули к шоссе и, перекатившись через Волхонку, рассыпались вдали.

Жребий был брошен в эти минуты. То, что несколько долгих суток готовилось в тишине, в темноте, в тайне, теперь воплотилось в рассчитанную ярость могучей атаки.

В эти минуты белое командование уже воочию, без возможности исправить ее, увидело самую страшную свою ошибку.

Все свои планы генерал Юденич построил на том, что красные, — мощно или слабо, удачливо или несчастливо, но будут обороняться. А они, как и летом, сами перешли в сокрушительное наступление. Это решило судьбу битвы.