Пулковский меридиан
Шрифт:
Однако тот, кто, выйдя из заметенного снегом вокзальчика, намеревался сесть, не смутился видом этого окошка.
— Я все вижу… э-э-э… любезнейший! — зло, с досадой бросил он, не обращая внимания ни на окрик, ни на маузеры. — А ты это видел?
Он что-то такое показал конвойному и, резко отведя его руку, как власть имущий, вошел внутрь.
Никто ему не ответил.
Из вагона вырвались двое в офицерских погонах. Толкая друг друга, они кинулись к телеграфной конторе, потом, очевидно, ничего не добившись, вернулись назад. Меньший ростом, коренастый крепыш с кривыми ногами кавалериста, со свирепым лицом рубаки, авантюриста, пьяницы, был и сейчас не совсем трезв.
— Если эти английские сволочи будут вмешиваться, — рычал он на ходу, — я зарублю его тут же в вагоне, старого борова! Я им живым его не выдам, не будь я Булак-Балахович! Слышал!? Или пусть отдают мне все деньги. К чему они подбираются? Это не его золото! Это деньги всей армии! Наши!
Второй офицер, повыше и поспокойнее, посмеиваясь, удерживал его за локоть.
— Не горячись, не горячись, Булак! Не говори глупостей… Расстрела захотел? Деньги ему Колчак переводил все лично. Все до копейки… У правителей нет ни гроша за душой… А кто этот тип?
— Кто, кто! Аркашка Гурманов, газетчик, гадина… Корреспондент «Таймс». Он ему визу принес, чтобы за границу драпать! Совет ему — за приличный куртаж перевести последние пять или десять миллионов в банк, и… А мы? Дураками? Зарублю, как последнюю сволочь!
Они спорят и кричат, задержавшись у вагонной подножки, под тусклыми керосиновыми фонарями, среди молчаливых, внешне ко всему на свете равнодушных эстонских крестьян, а Аркадий Гурманов внутри вагона быстро-быстро пишет что-то на вагонном столике. Высокий молодой офицерик с тонкой талией стоит в коридоре, прижав к замерзшему стеклу горячий лоб, не решаясь перевести на Гурманова и на то, что делается около него, воспаленных и вроде заплаканных глаз. На деревянной же скамье напротив корреспондента полусидит-полулежит грузный человек в генеральской шинели. Люди кругом нервничают, шепчутся, препираются, а он сидит, не шевелясь, мрачно опустив вниз седые висячие усы, не поднимая с грязной скамьи старых волосатых рук. «Докатился! Дожил!»
Это бывший командующий северо-западной белой армией; это вчерашнюю угрозу Красному Питеру везут арестованную из Ревеля в Валк. В армии — хотя она и распущена его приказом — мятеж. Господа офицеры заподозрили командующего в намерении бежать за границу с казенными деньгами. Господин Гурманов, корреспондент «Таймс», дал вчера об этом пространную телеграмму за границу.
Генерал Юденич, обрюзгнув, опустившись, оплеванный, опозоренный, не произносит ни слова. Он даже не может связно думать. «Как мелкого жулика!.. Как растратчика! Докатился! Дожил!»
Поезд идет по тоскливым прибалтийским полям. «Белая армия? Белая идея? Белой армии нет, господа. Белая идея превратилась в шулерство, в грабеж, в жалкий, гадкий фарс, в позор…»
Поезд идет на запад. Там еще темно, хотя и бело от снега. Но за последними вагонами, за убегающими назад соснами небо на востоке начинает алеть. Оно краснеет все ярче и ярче. Багровое пламя вздымается все выше. Алые лучи ложатся между сосновых стволов, опережают поезд. Все кругом, даже самый снег, вспыхивает красным огнем утра, и поезд, увозящий беглого генерала Юденича, обвиняемого в мелкой краже, тонет к девяти часам утра в море живого пламенного багрянца.