Пулковский меридиан
Шрифт:
Наконец случилось то, чего он добивался. В доме номер 31, в угловом доме, выходившем на площадь, к самым воротам, в домовой подворотне висела доска. И на доске, под замерзшим стеклом, он прочел ясно: «Федченко, Григ. Ник.»! Ах ты, чёрт побери! Вот это да! В таком домине! И — квартира три, на втором этаже! Ну, зятек дорогой, — видимая вещь — не напрасно революция делалась!
Он торопливо поднялся по широкой лестнице. Странная штука — большая «парадная» дверь третьего номера была не на замке, чуть приоткрыта. На ней опять висела записочка, только совсем новая: «Я побежала за мамой, потому что она приехала. Куда ты опять пропал?» Рука была знакомая, Фенечкина. Павел открыл створки и вошел: думать надо — все в порядке: Дуня откуда-то приехала, а пропал, конечно, кто же? Женька!
За дверью оказалась большая, просторная прихожая: зеркало во всю стену до потолка со столиком; вешалка персон на двадцать пять. Справа светилась застекленная узорчатым матовым стеклом дверь, припертая. Слева была другая — эта стояла открытой.
Покашляв, Павел вошел в нее. Он попал в столовую и невольно недоверчиво огляделся: слишком велик был огромный буфет, очень уж все непохоже было на Ново-Овсянниковский.
При всей своей решительности Павел оробел слегка: вот так номер! Царские палаты!
Он повернулся было к выходу и тут только заметил, что вроде как — поздно отступать. На широком кожаном диване за обеденным столом, прикорнув на положенной на его валик белой подушке, видно в большой усталости, задремала какая-то женщина. Лицо ее было обращено в сторону окон, погружено в тень. На стуле, поодаль, стоял отпертый, но не открытый чемодан. На плечах спящей был накинут теплый, знакомый, Дунин платок, но под ним виднелись плечи в защитной гимнастерке…
Закрыв рот большой ладонью, точно боясь разбудить спящую своим дыханием, Павел на цыпочках сделал первый шаг к двери, но квадратик паркета скрипнул у него под ногой.
Женщина не проснулась. Однако она переменила позу. Свет упал на ее немного бледное, милое лицо с круто нарисованными бровями, с пушистыми ресницами, опущенными на щеки… И сердце Павла остановилось вдруг так, как оно, пожалуй, не останавливалось даже в самые трудные мгновения боя. Солнечный луч как бы прорезал воздух перед ним. Большое зеленое дерево. Дощечка с надписью: «Черемуха обыкновенная», и дальше — что-то не по-русски…
На диване в этой большой комнате спала перед ним та самая девушка из Лесновского парка, Тонечка, обмотчица от Эриксона, Антонина Кондратьевна. Жена, а потом вдова Петра Петровича Гамалея…
Павел Лепечев побледнел, как смерть. С испуганным лицом, не шагая, а точно летя по воздуху, он выскочил из столовой в коридор… Дверь на лестницу хлопнула. Фенечка с шумом, тоже испуганная, ворвалась в дом…
В один из тусклых ноябрьских вечеров финский скорый поезд Гельсинки — Обо должен был отойти в обычный свой рейс, как всегда, в 22 часа 30 минут по поясному времени.
Минуты за три до его отхода на перрон вокзала выбежали два человека: один — поменьше ростом, в когда-то отличной бобровой шапке и шубе с котиковым, уже слегка вытертым воротником, и второй, тучный, обтрепанный, безусый, задыхающийся…
— Ну, чёрт тебя задави! — угрожающе бормотал первый, устремляясь вдоль ряда вагонов. — Ну, клянусь тиссом, дубом и трилистником, английская пакость, господин-мистер Ванечка Макферсон! Удирать задумал? Товарищей с носом оставить хочешь? Не выйдет, гордый альбион! Не получится… Вот сейчас я тебя… Краснощеков! Борька! Бери пять передних вагонов! Да беги же бегом, дьявол тебя задави! Да тут он, будь он проклят, тут; никуда иначе он не мог деться…
Они бросились вперед, однако вид их показался подозрительным рослому шуцману. Приложив руку к козырьку, он предостерегающе поднял вверх палец.
— Ну, что еще!? А, да говорите вы скорее, что вам нужно? Видите: мы торопимся…
Но финского шуцмана нелегко убедить торопливостью. Он снова поднял палец кверху: «Нелься бегать по перрон… Нусно — прилисьно ходить…»
— А, да что б тебе, будь ты неладен… Тороплюсь я!.. У меня мать там больная… Жена мертвая! Пустите меня сейчас же…
Раздался третий звонок… В ту же секунду человек в бобрах испустил отчаянный вопль… Там, впереди, он увидел нескольких человек у тамбура одного из спальных вагонов… Маленький желтолицый японец, высокая золотоволосая молодая женщина, рука об руку с ним, и в двери вагона — хорошо одетый иностранец, в кожаном реглане, с меховым воротником, с сигаретой в зубах…
— Аркадий, Аркадий! — взывал издали тучный. — Вот он! Вот!
Человек в бобровой шапке вырвался от полицейского. Стремглав, он кинулся туда, к этой группе провожающих… Но поезд, дав длинный красивый гудок, тронулся. Неторопливо набирая скорость, вагоны — синие, оранжевые, зеленые — покатились вперед.
Японский офицерик приложил руку к козырьку… Молодая дама, прижимая платок к глазам, махала перчаткой вслед…
— Джонни! — прозвучал над гельсингфорсской платформой отчаянный вопль… — Макферсон! Уезжаешь, скотина, изверг? Уезжаешь, хозяин чёртов! А нам-то что тут делать, работникам? Нам-то куда кинуться? Эх, вы «цивилизаторы»!
Шуцман уже опять трогал Аркадия Гурманова за плечо.
— Чего тебе, чухонская морда? — почти уже беззлобно, сквозь слезы, сказал, отворачиваясь, журналист. — Не видел никогда, как богатые буржуи, сволочи, скоты, со своими рабами расправляются? Ну, так смотри, смотри, смотри…
Поезд-экспресс уносил Джона Макферсона с «этой» его «родины» на «ту». Там ему тоже будет неплохо. А вот у Аркадия родины теперь не осталось ни одной. Он, всхлипывая, плакал…
Другой поезд (о нет, далеко не экспресс!) медленно тянулся педелю спустя по захолустной провинциальной ветке Ревель — Валк.
Мало кто выходил на станциях из вагонов — какие-то эстонские пасторы в меховых шапках, пьяные мельники, закутанные в теплые платки женщины. Еще меньше народу садилось. И все же на площадке одного из вагонов стояло двое в причудливой, полуказачьей форме, в башлыках, с огромными маузерами у пояса. «Нельзя сюда! Куда прешь? Не видишь, что ли?»
Карманный фонарик осветил окно, железную грубую решетку на нем. Арестантский вагон.