Пулковский меридиан
Шрифт:
Вова Гамалей едва досидел, занимаясь с дедушкой алгеброй и латынью.
Как только стрелка дошла до десяти, он сорвался с места. Дед нахохлился, заворчал… Не тут-то было! Мальчишка, точно одержимый, унесся в оголенные осенью молчаливые северные поля.
По полям этим теперь все время рыскали толпы окрестных мальчуганов. «Клады» и «сокровища» валялись там на каждом шагу. Около Туйполы на кромке дороги лежал например, автомобиль без колес — в первый день на нем еще работал клаксон. Возле Виттолова, говорили, увязнув в болоте, сидит полуразбитое орудие… А в кустах за Сузями нашли мертвого белого капитана. Раненный,
Всюду обнаруживались теперь удивительные вещи, иногда очень ценные, иногда совершенно непонятные: чемодан с офицерским бельем, с письмами, щетками, заграничными духами; оброненные в грязь сверкающие хирургические инструменты. Ветер носил над землей листки белогвардейских приказов, никем не услышанных донесений; он опутывал столбы и кусты петлями телеграфной ленты. Неделю назад ее точки и тире еще кричали, грозили, заклинали о чем-то. Теперь они смолкли навек, стали историей, и колеса наших обозов все больше смешивали их с липкой грязью поздней осени.
Ломаные и целые бинокли, артиллерийские панорамы, банки сгущенного молока, оторванные погоны, обглоданные собаками трупы лошадей, обрывки трехверсток и десятиверсток, медные гильзы, тысячи других вещей — все это теперь мокло под дождем, вмерзало в землю, ржавело, гнило, уходило в небытие. Последние следы бури; разметанные брызги волны, недавно еще такой грозной!
Ребята целыми днями бродили в поле и тащили домой, что попало на глаза. Юннэ Хамаляйнен ездил с отцом на мельницу, привез с Каграссарской горы огромный тяжелый осколок. Пуда два! Такого больше ни у кого не было. Костя Волков хвастал целой кучей дистанционных трубок. У кого-то собралось четыре штыка, страшных, согнутых врукопашной; многие предлагали за каждый такой штык несколько десятков винтовочных гильз.
Вове тоже повезло. Он сам нашел два шрапнельных стакана и один выменял на пробитую пулей полевую сумку. Теперь у него было три звонких тяжелых стальных цилиндра и, кроме того, сотни четыре круглых, увесистых шрапнельных пуль. Два стакана были почти полны ими.
А вчера между Венерязями и Туйпо, севернее шоссе, у крутого холмика, он обнаружил луговинку, где этих пуль — неописуемое количество.
Неосведомленный человек мог бы подумать, что над этой лужайкой разразилась свинцовым градом какая-то таинственная туча. На деле же здесь двадцать второго числа наши батареи взяли в работу несколько выдвинутых «на картечь» орудий противника. Здесь тогда вставали на дыбы лошади, стонали раненые, падали убитые, страшно сквернословили бледные, яростные офицеры… Но теперь этого уже никто не знал. От всего этого осталась только россыпь холодных металлических шариков, то примерзших к почве, то глубоко ушедших в нее.
Вова никому не сказал об этой луговинке. Он стал жаден. Он хотел набрать четыре стакана: два себе, два Женьке. Он весь дрожал от нетерпения. Он готов был целыми часами пересчитывать свои сокровища… Ни математика, ни латынь не лезли в голову.
Утром он вышел из дому, а в два часа, счастливый, возвратился домой с карманами, отвисшими под тяжестью пуль, с руками черными, точно их вымазали графитом, с ногтями, саднящими от боли: он очень усердно ковырял мерзлую землю.
В тихой прихожей Гамалеев, однако, его встретило нечто неожиданное. Дверь ему открыла взволнованная, не такая, как всегда, няня Груша.
Руки няни Груши дрожали. Глаза были заплаканы. Они с тревогой смотрели на ворвавшегося с улицы мальчика. Она пыталась улыбнуться и не могла.
— Вовочка, голубчик ты мой… — забормотала вдруг она, принимая Бовину суконную тужурочку. — Вовочка! Иди, миленький, живым манером к дедушке! Ах ты, грех какой! Вот дела-то, господи… Ты уж поласковей с ним, сыночек… До того убивается старик…
Вова изумился. «А что такое?» За последнее время он привык по-новому, по-серьезному относиться к окружающему. В чем дело? Что случилось? Почему дедушка убивается? Ему стало чуть-чуть страшно…
Торопливо, наспех, привычным взрослым жестом протирая смешные свои детские очки, он прошел к кабинету. Дверь была приоткрыта. Петр Гамалей фыркал и топал за ней, как большой потревоженный еж. Когда Вова вошел, он, точно испугавшись, быстро сунул под бювар какую-то бумажку.
— А! Это — ты? Уже? Ну и хорошо! Скорее — лучше! Дурак! Ошибся! Наделал дела! Садись в кресло. Сиди. Подожди минуточку… Владимир…
Вова сел. Он недоумевал. Невозможно было понять, к чему, к чему все это клонится? Кажется, он ничего не сделал такого…
Наступило молчание. Дед, тощенький, взъерошенный, туго подпоясанный поверх засаленного бухарского халата, бегал по комнате взад — вперед. Он сердито бодал воздух. Он вдруг принимался трещать ногтями, но тотчас же прекращал это. Внезапно, точно наскочив на него с разбегу, он остановился перед Вовкой. Он уставился на него колючими глазами с удивлением и, казалось, сердито.
— Твой отец, — взвизгнул он высоким срывающимся голосом, — твой отец был моим сыном, Владимир! И я его… любил… Больше всего на свете… Больше всего остального мира… Да, я его любил! Знай это!
Вова Гамалей открыл рот: он никак не ожидал такого начала. Он никогда не думал, что дедушка мог не любить папу.
— Так любить нельзя! — сейчас же, еще более выходя из себя, закричал старик. — Это не кончается хорошим! Твой отец был бы гениальным ученым! Золотая голова! Но сердца — сильнее голов… Он женился на твоей матери, а я ее не знал… Откуда я мог знать, кто она такая? Что я знал вообще о людях, о мире? Я должен сказать тебе все. Его арестовали… Казнили… Повешен в девятьсот шестом году… Ты слышишь? Твоего отца казнили мерзавцы, изверги… А я, — губы его запрыгали, глаза заморгали. Он остановился, задохнувшись…
Вова сидел, прижав обе руки к груди, точно защищаясь.
— Дедушка! — выговорил он с усилием. — Дедушка! Ты не беспокойся так… Я знаю все про папу!.. И про тебя… Ну, и что же? Ну, и пусть я — сирота… Этим надо… гордиться…
Могло показаться, что Петра Аполлоновича ударили. Сразу ссутулясь, он резко отвернулся к окну. Несколько секунд он стоял, смотрел в нею, точно собираясь с духом. Потом медленно снова повернулся к внуку.
— Тринадцать лет я считал тебя мальчиком, Вовка! — глухо, с горечью проговорил он. — Тринадцать лет! А может быть — вы все теперь переросли меня? Как мне теперь с тобой говорить, внук? Как со взрослым? Я тебя кутал в вату, растил, как в тепличке. А теперь — стекла разбились… Ну что же? Сам виноват… Сам!