Пульс

Барнс Джулиан Патрик

— Ваше лечение причиняет боль.

— Нет. Боль вызвана пробуждением вашего зрения. Глядя в зеркало, вы видите в моих руках палочку и провожаете ее движением головы. Вы ведь сами поведали мне о своем ощущении движущегося предмета.

— Но вы проводите курс лечения. И делаете мне больно.

— Боль свидетельствует о благоприятном отклике на кризис. Боль доказывает, что ваш глазной нерв и сетчатка, которые так долго бездействовали, теперь активизируются.

— Другие доктора говорили, что боль неизбежна и целительна. Вы ведь, ко всему прочему, еще и доктор философии?

— Совершенно верно.

— Философу только дай волю!

М.

не обиделся; напротив, такое отношение его порадовало.

Восприимчивость к свету достигла у девушки такого уровня, что М. приходилось накладывать ей на глаза трехслойную повязку, которую снимали только на время процедур. Он с определенного расстояния демонстрировал ей однотипные предметы — черные и белые. Черные предметы она распознавала без напряжения, а от белых вздрагивала и жаловалась на боль в глазах: как будто по сетчатке водили щеточкой; это сопровождалось головокружением. Тогда М. отказался от использования белых предметов.

На следующем этапе он ввел промежуточные цвета. Мария Терезия отличала один от другого, хотя не могла внятно объяснить, какими они ей представляются; исключение составлял черный, который она характеризовала как образ своей былой слепоты. Выучив названия цветов, она нередко затруднялась с повторным узнаванием одного и того же. Глазомер у нее тоже хромал: ей казалось, что все предметы находятся на расстоянии вытянутой руки, и она тянулась к вещицам, удаленным от нее футов на двадцать. Помимо этого, в ту пору отражение предмета на ее сетчатке исчезало не сразу. Из-за этого ей приходилось накрывать глаза руками и ждать добрую минуту, чтобы оно рассеялось и не слилось со следующим. Наконец, ее глазные мышцы от долгого бездействия ослабли, и у нее не было привычки переводить глаза, искать взглядом предметы, фокусировать на них зрение и объяснять их расположение в пространстве.

Если М. и родители девушки с воодушевлением встретили обретенную ею способность воспринимать свет и формы, то сама пациентка не разделяла их восторга. Она ожидала, что в ее жизнь ворвется давно забытая панорама мира, известная ей только с чужих слов; она ожидала, что к ней придет понимание этого мира. Вопреки ожиданиям, на нее обрушился новый хаос, который наслаивался на прежний, поскольку ее состояние усугублялось глазными болями и головокружением. Меланхолия, противная ее природной жизнерадостности, в тот период усилилась.

Видя такое положение, М. решил снизить темпы лечения, а кроме того, сделать часы отдыха и досуга максимально приятными для пациентки. Он поощрял ее сближение с двумя другими девушками, которых взял под свой кров: с восемнадцатилетней фрейлен Оссине, дочерью офицера, страдавшей гнойным фтизитом и повышенной раздражительностью, и с девятнадцатилетней Цвельфериной, ослепшей в возрасте двух лет (М. нашел ее в сиротском приюте и лечил за свой счет). У каждой было нечто общее с одной из двух других: Мария Терезия и фрейлен Оссине происходили из благородных семей и получали содержание из имперской казны; Мария Терезия и Цвельферина потеряли зрение; Цвельферина и фрейлен Оссине периодически мучились кровавой рвотой.

Их общение оказалось вполне благотворным, но М. считал, что Марии Терезии необходимо проводить несколько часов в день за спокойными, привычными занятиями. Он взял за правило вести с ней беседы на отвлеченные темы и читать ей книги из своей библиотеки. Иногда они музицировали дуэтом: она, не снимая повязки, садилась за клавесин, а

он за виолончель. Это давало ему возможность лучше узнать свою пациентку, оценить степень ее правдивости, объем памяти, темперамент. Он заметил, что даже в приподнятом настроении девушка никогда не своевольничает; она не унаследовала ни отцовского высокомерия, ни материнского упрямства.

Бывало, он спрашивал:

— Чем бы вы хотели заняться после обеда?

И она отвечала:

— А что вы можете предложить?

Или он спрашивал:

— Что вы сегодня сыграете?

А она:

— Что бы вам хотелось послушать?

Когда они стали обходиться без этих любезностей, он обнаружил, что у нее есть совершенно определенные мнения, составленные не без участия разума. А кроме того, он пришел к выводу, что Мария Терезия не просто воспитана в послушании, а еще и охотно выполняет распоряжения — родителей, учителей, докторов. Девушка чудесно музицировала, обладала прекрасной памятью, и у М. создалось впечатление, что только за клавесином, погружаясь в знакомую мелодию, она полностью раскрепощается, позволяет себе быть то озорной, то эмоциональной, то задумчивой. Наблюдая за ее профилем, за скрытыми повязкой глазницами, за прямой, строгой осанкой, он ловил себя на мысли, что его затея довольно рискованна. Что, если талант ее, которым она явно гордилась, каким-то образом, пока непостижимым, связан с ее слепотой? А потом, глядя, как уверенно и свободно, а порой мощно и пружинисто парят руки, словно листы папоротника на ветру, он задумался, какое впечатление произведет на нее вид клавиатуры. Не повергнут ли ее в смятение белые клавиши, не станут ли черные вечным напоминанием о слепоте?

Их ежедневные занятия не прекращались. До поры до времени Марии Терезии показывали только последовательность неподвижных предметов: он добивался, чтобы она научилась различать и узнавать их форму, цвет, местонахождение, удаленность. Теперь он решил подвести ее к понятию движения и к восприятию человеческой внешности. М. всегда старался оставаться вне ее поля зрения, хотя голос его она распознавала безошибочно. С осторожностью он снял с нее трехслойную повязку и приказал тут же накрыть глаза руками. Затем он стал прямо перед нею, на расстоянии нескольких футов. Попросив ее убрать руки, он стал поворачивать голову в профиль, то одной стороной, то другой.

Она рассмеялась. А потом накрыла руками уже не глаза, а рот. Волнение М. как врача оказалось сильнее уязвленного мужского самолюбия. Тем временем она отняла руки ото рта, накрыла ими глаза, через пару секунд отвела ладони и опять посмотрела на него. И опять расхохоталась.

— Это что такое? — спросила она, указывая пальцем.

— Это?

— Да-да, оно самое. — Она хихикала, и в других обстоятельствах он бы счел ее манеру неучтивой.

— Это нос.

— Какой нелепый.

— Вы — единственная особа, позволившая себе такое жестокое замечание. — Он изобразил обиду. — Другие считают его вполне приемлемым, даже приятным.

— А все… все носы такие?

— Есть кое-какие различия, но, милейшая фрейлен, должен вам сказать, что у меня совершенно обыкновенный, ничем не примечательный нос.

— То-то я повеселюсь! Расскажу Цвельферине.

Он решился на дополнительный эксперимент. Мария Терезия всегда радовалась присутствию и ласке его собаки — огромного добродушного создания неопределенной породы. М. подошел к дверям, отодвинул портьеру и свистнул.