Пупок
Шрифт:
Чтобы ослабить силу шока, водку надо заговорить, то есть назвать промежуточными словами, изобразить гримасами. К водке нет прямых путей, все кривые, в обход, по бездорожью. Упоминание о водке порождает атмосферу заговора, мистическую экзальтацию. В русском сознании возникают архаическое брожение, языческое оцепенение, боязнь, как при встрече с медведем, ворожба, заклинания. Вокруг бога-водки образуется слабое поле человеческого сопротивления. По своей сути, водка — беспардонная, наглая вещь.
В самом деле, питье водки, в отличие от других алкогольных напитков, не имеет никаких побочных извинений. Француз может восхвалять аромат коньяка, шотландец — славить вкус виски. Все это медленное питье. Водка — она никакая. Невидимая, бесцветная, безвкусная. Но при этом резкая, раздражительная смесь. Водка не привлекает ни детей, ни собак. Русский пьет водку залпом — гримасничая и матерясь — и тут же бросается ее чем-то закусывать, занюхивать, «полировать». Важен не процесс, а результат. Водку с тем же успехом можно было бы не пить, а вкалывать в вену. В этом смысле она мало чем отличается от наркотика.
Вместе с тем, это не так. Об этом знают все русские, кроме тех 5 % взрослого населения, кто вообще не пьет. Водка похожа на песню. В песне могут быть не бог весть какие слова и довольно простая мелодия, но их соединение (как спирт и вода) может превратить песню в шлягер.
В приличном обществе водке соответствует определенный водочный стол, до совершенства разработанный русскими помещиками, тот самый водочный регламент, который в генах русского человека: со своим особенностями («после первой не закусывают»), суевериями, прибаутками («водка — вину тетка»), расписанием (русские пьяницы отличаются от русских алкоголиков тем, что пьют, начиная с 17:00), рыбными закусками, солеными огурчиками, маринованными грибками, холодцом, квашеной капустой. И — тостами, водочным аналогом соборности, которые закономерны для единовременного потребления напитка и концентрации на общей разговоре. Русский человек знает, что, выпивая водку с пельменями, можно достичь если не нирваны, то полного кайфа.
Итак, водка оказалась сильнее православия, самодержавия и коммунизма. Она находится в центре русской истории. Водка взяла под свой контроль волю и совесть значительной части русского населения. Если сосчитать все то время, которое русские посвятили водке, если собрать воедино все те водочные порывы русской души, выраженные в поступках, фантазиях, безумных снах, недельных запоях, семейных катастрофах, убийствах и самоубийствах на фоне алкоголизма, несчастных случаях (захлебнуться в собственной блевотине, выпасть из окна — любимые занятия населения), белой горячке, похмельном стыде и тревоге, то понятно, что под покровом истории русского государства существует совсем другое, тайное измерение истории, значение которого до сих пор не определено, и смысл водочной теологии еще не разгадан. Недаром, несмотря на все злоключения и трагедии русского пьянства, на первое место выходит ничем не объяснимое, чуть ли не всенародное восхищение и ликование при виде триумфа русского водочного разгула, что отразилось в отчетах изумленных иностранных путешественников, которые в русском пьянстве, — как писал, к примеру, голландский дипломат Балтазар Коэтт после посещении Москвы в 1676 году, — «увидели лишь безобразие забулдыг, восхваляемое толпившимся народом за их опытность в пьянстве». Ту же самую философию мы встречаем в самом любимом народом самиздатовском бестселлере уже брежневской поры, романе Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки» (1969), «водочном» вызове советским властям, диссидентской проповеди социального «похуизма», матрице новейшего «стеба», откровенной апологии «пьяной» метафизики: «Все ценные люди России, все нужные ей люди, — глумливо утверждается в книге, — все пили, как свиньи».
Выпивание водки не терпит одиночества. Известен анекдот, когда американский писатель Джон Стейнбек, будучи в Москве, не понял, что значат те три пальца, которые показывали ему два добродушных мужчины, в результате чего он пил с ними «на троих» в подъезде, и, говорят, об этом не жалел. Водка — исповедальный напиток. Возможно, однако, что смысл российского водочного ритуала выходит далеко за рамки не только застольного этикета, но и вообще за границу человеческого общения, и представляет собой странное для постороннего взгляда обнажение души, доходящее как до высот самопознания, так и до порнографии, ее проверку «на вшивость» и призыв к ее преображению. Водка ставит под сомнение человеческие условности, позитивные ценности и в конечном счете апеллирует к полной свободе от истории, личной ответственности, здоровья и, наконец, самой жизни. Это состояние свободного полета, моральной невесомости и метафизической бестелесности представляет собой как философский выпад против «разумного» Запада, так и горделивую (для многих русских людей, считавших себя «богоносцами»), самобытную основу русской истины.
Современный русский писатель, выходец из сильно пьющей Сибири и сам не чуждый водке, Евгений Попов придерживается прямо противоположного взгляда на водку, нежели Михаил Горбачев, по мнению которого «водка принесла русскому народу больше вреда, чем пользы». В разговоре со мной в баре Центрального дома литераторов, Попов сказал, что водка помогла русскому народу снять тот стресс, в котором он находился, живя в очень далеком от совершенства государстве. Водка была путем в закрытую от государства частную жизнь, где можно расслабиться, забыть о неприятностях, заняться сексом. Вместе с тем, он признает, что «русские не знают меры в потреблении водки и обычно, напиваясь, становятся агрессивны». Нигде литература и выпивка не находились в таких интенсивных отношениях, как в России. Революционер Некрасов, эмигрант Куприн, главный сталинский писатель Александр Фадеев, нобелевский лауреат по литературе Михаил Шолохов и, пожалуй, лучший русский писатель XX века Андрей Платонов — у каждого из них был свой роман с бутылкой и свои причины для этого романа. Попов не считает, что русские писатели писали пьяными, но, по его словам, «под воздействием водки хорошо придумываются литературные сюжеты».
Исповедальный характер водки имеет и свою пыточную изнанку. Философия водки имеет темный угол насилия. Хозяин насильно поит своего гостя для уменьшения социальной дистанции, унижения, насмешки или корысти (см., например, рассказ «Скверный анекдот» Достоевского). Такие русские деспоты с садистской складкой, как Петр Первый или Сталин, заставляли гостей пить через силу, получая от этого удовольствие.
Водка способна порождать не только кураж, но и мучительное чувство раскаяния, самоуничижения, что тоже вливается составной частью в амбивалентный образ русского характера. Отсюда тот самый главный вопрос, который традиционно задает русский алкоголик своему собутыльнику — Ты меня уважаешь?
В русском пьющем человеке есть несомненный дуализм между трезвыми и пьяными порывами. Управлять таким народом трудно.
Собственно, мне никто не смог объяснить в Москве, почему именно в 2002 году отмечается 500-летие водки, и в связи с этим проводится большой водочный фестиваль, так что я решил узнать об этом у водочников. Для начала я сделал попытку пробиться на самый крупный водочный завод в Москве, производящий высококачественную водку, «Кристалл». Но попасть на завод было сложнее, чем встретиться с Горбачевым. Он оказался неприступной крепостью, и только при поддержке государственного телевидения мне удалось оказаться в его цехах. Завод производит неслабое впечатление. Совершенно церковная атмосфера благолепия. Все в белых халатах. «Кристалл» полностью стерилен, почти не пахнет спиртом. В технологическом отношении он представляет собой хитроумный специализированный конвейер, сделанный в Италии, на котором автоматически смешивается спирт с водой (из обычного московского водопровода, но, естественно, специально очищенной), а затем водка разливается в бутылки, закупоривается, расфасовывается в ящики, и который в основном обслуживают женщины, потому что, как сказала моя провожатая, женщины более приспособлены к монотонной работе.
Мрачно кирпичный завод «Кристалл» построен на реке Яуза в период виттовской монополизации водки в 1901 году. Во время второй мировой войны он стал объектом бомбежки немецкой авиации, поскольку именно на нем производили знаменитый «коктейль Молотова» — бутылки с зажигательной смесью. Завод пострадал, но выжил и с успехом поставлял на фронт как «коктейль Молотова», так и водку. Сейчас завод изготовляет до одного миллиона бутылок в день, и, глядя, как водка льется в бутылки, я немедленно представил себе соответствующий миллион русских глоток, выпивающих их за день. Моя провожатая, помощница директора Ирина, с немыслимо длинными ногами, в немыслимо короткой юбке и с огромными красными губами, закатанная в узкий белый халат, произвела на меня скорее впечатление водочной галлюцинации, чем ощущение реального человека. Ее босс, меланхоличный г-н Тимофеев, говорил со мной крайне учтиво и обтекаемо. Единственно, чего я добился, так это его признания, что сам он не пьет, и поэтому в водке мало что смыслит. Директор поспешил отделаться от меня фирменным подарком, который, по моим понятиям, оказался очень хорошей водкой. Я понял лишь то, что на уровне директора про водку принято молчать.
За ответами надо идти выше. Подтверждение этому я нашел в беседе с «водочным королем», который в настоящий момент контролирует 40 % производства водки в России.
Лишь один раз в жизни Сергей Викторович Зевенко напился пьяным. Когда после окончания школы провожал друга на службу в армию. Теперь же в свои 34 года он фактически не пьет водку и вспоминает при мне этот эпизод со смехом и отвращением: «Целую неделю не мог прийти в себя. Организм испытал нешуточный стресс». Однако по роду своей деятельности Сергей Викторович имеет к водке самое непосредственное отношение. Под его началом — больше ста заводов водки высокого качества, похожих на «Кристалл».