Пурга уходит через сутки
Шрифт:
— Ну добро, — кивнул Ершов, берясь за поручни трапа. И уже через плечо бросил: — Если заночую в поселке, тревоги не поднимайте.
С каждой минутой идти становилось труднее. Ветер настолько осатанел, что то и дело сталкивал Ершова с тропинки. Тропинку быстро заметало. Вскоре она вовсе исчезла под снегом. Но ветер дул в спину и заставлял чуть ли не бегом двигаться вперед.
«Врешь, дойду, — мысленно твердил Ершов. — Два километра по льду, а там — поселок…»
Вокруг Ершова все гудело, пело, клокотало. Теперь он шел, не видя по сути, куда идет. У одного из торосов
«Какого черта я тащусь? — зло подумал Ершов. — Куда тащусь?..»
Он оглянулся назад. Что-то большое, черное мелькало в перекатах снежных волн. Конечно же, корабль! Выходит, он не так уже далеко отошел от него.
Ершов глубоко втянул голову в поднятый воротник шинели и, защищая рукавицами глаза от снега, пошел на танкер — грудью к ветру.
В стороне, где стоял танкер, с тяжелым скрежетом кололся лед.
8
Ушаров был взбешен. Он сидел в кресле бортрадиста с надвинутыми на голову наушниками и настойчиво вызывал «Пингвина». Рядом замер бортрадист Митя Ветров, молоденький, безусый паренек. Напряженно, так, что не шевелился ни один мускул, Митя смотрел на своего командира.
— «Пингвин»!.. «Пингвин»!.. «Пингвин»!.. Я — «Льдина-четырнадцать»… Я — «Льдина-четырнадцать»… «Льдина-четырнадцать»…
В наушниках трещало, шумело, скрежетало. В эфире шла какая-то чудовищная свистопляска.
— «Пингвин»!.. Я «Льдина-четырнадцать»!..
Самолет находился на подходе к Северному: осталось десять минут лету, а аэродром все молчал. Напрасно Ушаров считал, что виноват новичок радист. Прошло ровно десять минут, как он сам ловит и не может поймать проклятую землю.
— «Пингвин»!.. «Пингвин»!..
И вдруг земля отозвалась.
— Я «Пингвин», — послышался в наушниках забиваемый шумом голос.
— Почему не отвечаете? Я «Льдина-четырнадцать». Иду к вам.
— У нас пурга… Принять не можем…
— Что значит, не можете? — свирепо спросил Ушаров. — Почему молчали раньше?
«Пингвин» на какое-то мгновение пропал, потом далекий голос повторил:
— У нас пурга… Принять не можем… Идите Крестовый.
— Ветер? — Платон Ушаров уже не пытался сдержать злости.
— Норд-ост, тридцать метров в секунду… Ожидается пятьдесят.
— Я сяду, давайте посадку!.. На борту хирург, у вас тяжелобольной…
Но «Пингвин» твердит свое:
— Идите Крестовый…
— Перестраховщики! — язвительно ответил ему Ушаров.
Но «Пингвин», вероятно, не услышал. «Пингвин» снова пропал.
— Под нами Северный, — спокойно произнес за спиной Ушарова штурман.
Ушаров обернулся к штурману, увидел, что Саша Рокотов, второй пилот, управляющий сейчас машиной, тоже выжидательно смотрит на него.
— На Крестовый! — сказал Ушаров и принялся снова вызывать злополучного «Пингвина».
Прошло какое-то время, прежде чем с земли ответили.
— «Льдина-четырнадцать», я вам
Ушаров перебил его:
— Запишите радиограмму!
— Давайте, — смиренно согласился «Пингвин».
— Северный. Больница. Плотниковой, — отчетливо произнес Ушаров. Секунду он молчал, потом раздельно начал: — Кружусь над Северным. На борту хирург. Посадку не дают. Ухожу Крестовый. Буду зависимости погоды. Злой Ушак. Все.
— Вас понял, — ответил «Пингвин».
Ушаров уже собирался снять наушники, как услышал сквозь потрескивание английскую речь.
— Ол райт, Ушак-паша! — донесся далекий голос.
Ушаров ничуть не удивился такому приветствию.
Сколько раз, находясь неподалеку от воздушной границы с Аляской, его окликали радисты американских аэродромов. И не просто окликали. Он мог наперед сказать, что последует за этим любезным приветствием.
— Ол райт, Ушак-паша! — повторил американец, полагая, что его не слышат.
— Ну, ну, — иронически произнес Ушаров, — чем ты меня сегодня порадуешь?
— Лети к нам! — последовало предложение. — Такой северный асс, как Ушак-паша, всегда найдет себе подходящее дело в Америке. Твои мальчики могут быть спокойны…
— Сколько ты заколотил на нашем прошлом разговоре? — перебил его по-английски Ушаров.
— Не будь дураком! — вместо ответа продолжал американец…
— А пошел ты… — уже по-русски выругался Ушаров.
Он резким движением скинул с головы наушники, передал их Мите.
— Опять Америка шикарную жизнь обещала? — спросил, не поворачиваясь, Саша Рокотов.
— А что им остается делать? — пробасил Ушаров, — Циркачи!
Молоденький бортрадист Митя Ветров (это его первый рейс после училища) вытаращил на Ушарова глаза: он только сейчас понял, с кем разговаривал его командир.
— Америка?!
Ушаров хлопнул его по плечу, усаживая тем самым в кресло:
— Полетаешь, парень, сам научишься с ними дипломатию поддерживать. А пока лови Крестовый.
Пожалуй, только в эту минуту Ушаров заметил, что хирург спит. Блинов спал, сидя на чемоданчике, где хранился его инструмент, привалясь спиной к дверце кабины. Он спал с открытым ртом, упершись ногами в кресло Саши Рокотова, а головой — в железную дверцу. И, как иногда бывает у спящих людей, выражение лица у Блинова было недовольное и предельно тупое. Вообще Ушаров не любил отрядного хирурга, известного своей нагловатой циничностью, а сейчас он вызвал у него чувство гадливости. Ушаров окликнул его и, дождавшись, когда тот откроет глаза, сказал:
— Северный закрылся, мы идем на Крестовый.
— Закрылся? — равнодушно зевнул хирург.
— Подвиньтесь, Блинов, я пройду, — угрюмо потребовал Ушаров, подступая к дверце, и зачем-то ткнул острым носком туфли в чемоданчик, на котором сидел тучный, не по годам рыхлый Блинов.
Блинов отодвинулся от дверцы, и Ушаров вышел из кабины.
Похоже, что пассажирка собиралась выброситься из самолета: стоит у выхода, в руках держит сумку. Увидев Ушарова, она улыбнулась (и что за способность у людей ни с того ни с сего улыбаться?).