Пушки заговорили (Преображение России - 6)
Шрифт:
На картине тот же Дерябин стоял в представлении Сыромолотова на фоне, который был неизмеримо сложнее этого и в котором каждая деталь не могла быть незначительной, непродуманной, случайной: ведь Зимний дворец теперь был для художника не просто архитектурным мотивом, а символом, притом таким же живым, как и Дерябин, поэтому и все, что должно было вместиться на холсте между ним и фигурной решеткой дворцовой ограды, не имело права не быть найденным точно в каждом пятне и в каждом штрихе.
Однако чем труднее для передачи в красках рисовалась теперь Сыромолотову его картина, тем лучше он себя чувствовал:
В таком настроении от своего внезапного роста он не мог уже сумерничать один у себя в номере и поехал к той, которая дала ему замысел картины, - к Наде.
Он не мог не сознаться самому себе в том, что его тянуло к Наде, но когда он задавал себе вопрос: "Почему же все-таки тянуло?" - то отвечал на него вопросом же: "Как же так - "почему"? А картина?"
Действительно, отделить Надю от своей будущей картины он уже не мог, если бы и захотел: ведь Надя стояла в центре картины, она давала ей этот огромный смысл и значение, которое он чувствовал особенно здесь, в Петербурге.
Он полон был к Наде особой нежности, которой никогда не замечал в себе в отношении к сыну, даже когда тот был совсем еще ребенком, и объяснял эту нежность тем, что она, - сама, впрочем, не ведая об этом, - его как бы втянула и подняла, чего не сделал, да и не мог сделать Ваня, - "любимое дитя Академии художеств".
Сознаться в том, что Надя могла каким-то образом на него повлиять, заставить его, хотя бы и совершенно ненароком, чем-то в себе поступиться, Сыромолотову мешала еще привычная отчужденность от всех, пусть даже самоуверенность, или гордость, или как бы это ни назвать иначе; но и не отметить на себе отблеска ее юной непосредственности он, внимательный к самому себе, тоже не мог. Ему с нею было хорошо уже потому, что она его понимала в самом важном - в картине. Даже и пристава ему подсказала, который незаменим, который единственный... С этим-то приставом в душе (и на этюде и, мысленно, на картине) он и приехал к Наде, но, кроме Нади, а также и Нюры, в комнате, хорошо уже ему знакомой, нашел он еще и Катю Дедову, зашедшую к своей подруге по курсам.
– Я - людоед!
– зловещим шепотом сказал Кате Сыромолотов в виде рекомендации, так же точно, как двумя днями раньше говорил Наде и Нюре, но Катя только приятно улыбнулась на это ему, показав безупречно прекрасные зубы.
Ее он не мог бы назвать красивой, но красоту заменяли в ней здоровый румянец на круглых щеках и простонародно-веселые огоньки в глазах трудно определимого при вечернем освещении цвета.
Сыромолотов с первых же слов понял, что сестры Невредимовы рассказали ей уже о нем все, что знали, даже и о задуманной им картине. Ни малейшей тени отчужденности он не замечал в ней. Напротив, говоря с ним, она даже совсем как-то по-товарищески дотрагивалась до его руки своей неслабой на вид рукой. Отметил он про себя и такую ее особенность: когда она смеялась, то закрывала почему-то глаз. Голос же ее оказался грудной, весьма к ней располагающий.
Разумеется, Алексей Фомич, едва познакомившись с Катей, достал свой карманный альбомчик и начал зарисовывать ее карандашом, тут же решив написать с нее этюд к картине красками при первой к тому возможности.
Он говорил при этом, обращаясь к Наде:
– На картине, Надя, ваша подруга непременно будет рядом с вами. Это решено и подписано.
– А ближе она будет к зрителю, чем Надя, или дальше?
– тут же справилась у него Нюра с ревнивой уже ноткой в голосе.
– Нет, не ближе, - успокоил ее Сыромолотов, - однако непосредственно рядом... Вот на таком расстоянии!
– и показал кончик мизинчика.
Катя сказала на это вполне серьезно:
– Очень почетное для меня место, дай бог всякому.
Художник уловил в ее голосе искреннюю нотку, и это еще больше расположило его к Дедовой. И позировала она, точно сдавала зачет профессору, а это не могло не настраивать на вполне деловой лад и самого художника, и он сделал с нее за полчаса несколько зарисовок.
В этот приход он попал к Наде позже, чем в первый раз: горела керосиновая лампа под зеленым абажуром, стоявшая не на столе, а на книжном шкафе, чтобы во всей комнате было светло.
– Это вы историческую картину хотите писать, Алексей Фомич?
– спросила вдруг Катя.
– Как так историческую?
– удивился Сыромолотов, но тут же добавил: Она, конечно, станет совсем как историческая лет этак через тридцать сорок.
– Да ведь вы же "Девятое января" хотите сделать? Или я не поняла тебя, Надя?
– Я тебе этого не говорила! Откуда ты это взяла?
– удивилась теперь уже и Надя, а Сыромолотов сказал спокойно:
– Нет, я - не исторический живописец и рыться в пыли веков не чувствовал никогда охоты.
Но тут же представил он Дерябина в шинели, снег на шее и на крупе Черкеса, снег, падающий с неба крупными хлопьями на всю массу людей на площади, и добавил:
– Вам, Катя, как и Наде, придется одеться все-таки потеплее: тогда, действительно, будет зима.
– А мне?
– спросила Нюра обиженно.
– И вам, и вам тоже, - успокоил ее Алексей Фомич.
– Будет ли это девятого января будущего года, этого я, конечно, не знаю, но в этом году - в ноябре, в декабре, например, - едва ли будет.
– А может быть, вам, Алексей Фомич, просто не хочется, чтобы в ноябре?
– предположила вдруг Нюра.
– Вот тебе раз!
– изумился этому он.
– Почему же не хочется?
Надя тоже посмотрела на сестру недоуменно, но та не смутилась. Напротив, она объяснила бойко:
– Мне бы лично, будь я на вашем месте, ни за что бы не хотелось! Это по той простой причине, что я бы за три месяца такой огромной картинищи ни за какие коврижки не могла бы окончить!
Сыромолотов улыбнулся в усы, улыбнулась и Надя, а Катя спросила Нюру:
– Что же ты думаешь, что она устареет, если не будет закончена вовремя?
– Разумеется, устареет, - ответил за нее Сыромолотов, но Нюра поправила его:
– Не то что устареет, а только станет уж тогда исторической, а вы ведь этого не хотите?
– и она поглядела на художника исподлобья лукаво.
– Ого!
– отозвался ей, прикивнув маститой головой, Сыромолотов.
– Это называется - знай наших!.. Но, пожалуй, пожалуй, что вы правы: лучше угадывать события, чем плестись за ними в хвосте.