Пушки заговорили (Преображение России - 6)
Шрифт:
– Мне почему-то кажется, что без лошадей будет скучнее жизнь, - сказала на это Надя и добавила: - Моему старшему брату Николаю приходится теперь иметь дело с лошадьми на Восточно-Прусском фронте: он в артиллерии.
– Ого! В артиллерии! Молодец!
– похвалил старшего брата Нади Сыромолотов.
– Артиллерия теперь самый важный род войска... Он какого роста?
– Высокий... Очень высокий.
– А тот, который полковым врачом?
– Тоже высокий.
– Гм... Да вы, Надя, просто из семьи богатырей, с чем я себя и поздравляю.
– Почему "себя"?
– очень оживленно спросила Надя.
– Почему себя?
– повторил он.
– Да просто потому, признаться, что я уж к вам ко всем как-то привык... И мне приятно, что вы занимаете так много места на земле, что и в Крыму вы, и в Петербурге вы, и в Москве, и в Галиции, и в Восточной Пруссии...
– И в Смоленске, - добавила Надя.
– Там моя старшая сестра.
– Это та, которая была задержана немцами? Ну, вот видите! А если бы ваши братья и вы бы с Нюрой все жили врозь - подумать только, какие завоеватели пространства!.. Нет, я вполне серьезно говорю: ваше огромное семейство мне чрезвычайно как-то пришлось по душе... Хотя я, как вам хорошо известно, принципиальный анахорет, одиночка, очень не люблю гостей.
– Это, может быть, в связи с войной в вас произошла перемена? высказала догадку Надя, но художник сказал на это:
– Мне кажется, что будто бы началось это несколько раньше, чем началась война. А что такое произошло несколько раньше, давайте припомним вместе.
– Ничего, кроме того, что я к вам подошла на улице, - припомнила Надя.
– Вот-вот, именно это... А потом вы появились у меня в мастерской, припомнил он.
– И я сделал с вас первый этюд... Отсюда и началось это... Вы, Надя, из семейства завоевателей пространства, и... вот, видите ли, вам удалось же завоевать мое внимание художника!
– Я этому очень рада!
– просто и искренне сказала Надя, причем покраснела так, что этого не мог не заметить Сыромолотов.
В это время они подошли к трамвайной остановке, и Сыромолотов сказал:
– Давайте-ка, Надя, сядем в трамвай - так мы скорее будем у цели.
В вагонах трамвая на Невском проспекте обычно было теснее, чем на других линиях столицы, тем более в воскресный день, и им пришлось стоять в проходе, зато Надя чувствовала себя ближе к Сыромолотову, чем когда-либо раньше; а главное самой себе казалась она теперь сильнее, шире, прочнее.
Она глядела на всех впереди себя и в стороны, даже обертывалась назад, лучащимися одаряющими глазами. Эти глаза должны были говорить всем, всем, всем здесь: "Смотрите на меня, и для вас это будет настоящий праздник! Вы видите, с кем рядом стою здесь я, в тесноте? Это - знаменитый художник Сыромолотов! Он только что сказал мне, что я завоевала его мастерскую! Он везет меня к себе, в гостиницу "Пале-Рояль"!"
Надя не замечала, не хотела замечать трамвайной тесноты около себя: важным ей показалось то, что она не шла по Невскому рядом с Сыромолотовым, а ехала, как могла бы ехать в карете рядом с Пушкиным Наташа Гончарова. И как раз возле Пушкинской улицы приходилась остановка трамвая, и первым сошел с подножек вагона он, художник Сыромолотов, и подал ей руку, чтобы она оперлась на нее, спрыгивая.
А потом как-то само собою вышло, что они пошли под руку, и Надя увидела бюст Пушкина, стоявший посредине улицы, не делая, впрочем, ее непроезжей. Это ее поразило, хотя и не могла она не знать о том, что Пушкинская улица от этого бюста и получила свое название. Когда они подошли к "Пале-Роялю", ей представилось, что высокая Наташа Гончарова идет по той же улице под руку с низеньким по росту, но величайшим по таланту поэтом куда-то дальше...
– Ну, вот мы и у цели, - выразительно сказал Сыромолотов, усаживая ее на диван, и она видела, как он, будто бы даже несколько волнуясь, открывал свой этюдник и снимал кнопки, чтобы показать ей Дерябина на коне.
И потом, было ли действительно в этом этюде что-то ошеломившее ее, или произошло это от других причин, но она начала чувствовать себя как в тумане, чуть только взглянула на этюд. Главное, что ей тут же представилась вся картина в целом, и она сама с красным флагом в руках как раз против этого вот огромного пристава на огромном вороном коне. И точно так же, как в первый раз в мастерской художника, когда смотрела она на его картину "Майское утро", совершенно непроизвольно глаза ее отяжелели от слез, и она почувствовала, что слезы текут по ее щекам, но не вытирала их...
Их вытер, своим лицом прижавшись к ее лицу, Алексей Фомич, руки которого охватили как-то сплошь все ее тело - так ей показалось. Она стала для себя самой просто как бы частью его, этого могучего человека, и то, что он прошептал ей на ухо, отдалось во всем ее теле как электрический ток:
– Надя, хотите стать моей женой?
Она ничего не в состоянии была ему ответить. Только прижалась к нему, как могла крепко, а он повторил так же на ухо ей:
– Хотите стать моей женой, Надя?
– Разве я... вас стою... Алексей Фомич?
– почти плача, но сама не замечая этого, сказала она шепотом.
– Стоите, - ответил ей он, прижимаясь к ее розовому горячему уху губами.
– Вы - огромный художник... а я... девчонка, как все...
– шептала она, поднимая на него глаза.
– Нет, вы - особенная, Надя, - сказал он вполголоса и поцеловал ее в мокрые губы крепким и долгим поцелуем, почти ее задушившим.
И потом целовал все ее заплаканное лицо, и шею, и грудь.
И в этот день Надя Невредимова стала женой художника Сыромолотова, и было решено между ними, что мастерскую из Симферополя еще до осени необходимо перевезти в Петербург, где будет создаваться картина "Штурм Зимнего дворца".
Провожая перед вечером Надю домой, Сыромолотов нанял извозчика, поднял ее и усадил в пролетку, как ребенка, а подъехав к дому, в котором она жила, он точно так же хотел на руках внести Надю и в ее комнату, но она почему-то этому воспротивилась и убедила его на том же извозчике вернуться в "Пале-Рояль".