Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали
Шрифт:
С другой стороны, как Николай угодил Наталье Николаевне! Призовем в свидетели Надежду Осиповну Пушкину, которая 26 января 1834 г. писала дочери Ольге: «Александр, к большому удовольствию жены, сделан камер-юнкером. Участвует на всех балах. Только о ней и говорят; на балу у Бобринской император танцевал с ней кадриль и за ужином сидел возле нее. Говорят, что на балу в Аничковом дворце она была положительно очаровательна. Возвращается с вечеров в четыре или пять часов утра, обедает в восемь часов вечера; встав из-за стола, переодевается и опять уезжает».
Да, явно не для Дантеса старался Николай Павлович, одаривая Пушкина камер-юнкерством. Дантес в тот период в придворном мире был бесконечно ничтожной величиной.
Предыстория этих отношений заставляет нас обратиться к 1831 г. Лето этого года молодая чета Пушкиных (свадьба состоялась 18 февраля 1831 г.) проводила в Царском Селе. Там же находились император и императрица. Венценосные супруги, прогуливаясь по аллеям Царского Села, обратили внимание на молодую красавицу-жену поэта Пушкина. Натали затрепетала. «Теперь я не могу спокойно гулять в парке, – писала она дедушке А. Н. Гончарову 31 июля 1831 г., – так как узнала от одной барышни, что их величества хотят знать, в какие часы я гуляю, чтобы меня встретить. Поэтому я выбираю самые уединенные дорожки».
Ну как еще может написать внучка дедушке? С одной стороны, хочется похвастаться вниманием Царя и Царицы, с другой – подчеркнуть свою скромность. Тыркова-Вильямс в своей монографии «Жизнь Пушкина» на основании анализа других частей цитированного письма (рассуждения о Польском восстании, сведения о холере) делает вполне правдоподобное предположение, что вообще все письмо написано под диктовку Пушкина. Если это так, то «уединенные дорожки» скорее всего, выбирал обеспокоенный супруг, кстати, хорошо ориентировавшийся в царскосельском парке. Видимо, безошибочно почувствовал, каким взглядом одарил Николай Павлович его молодую жену. Но как бы то ни было, красота Натали была замечена императорской семьей и молодая женщина восприняла этот факт как значительное событие в своей жизни.
В том же августе 1831 г. сестра Пушкина Ольга Павлищева писала мужу: «Моя очаровательная невестка приводит Царское в восторг, и императрица хочет, чтобы она бывала при дворе».
Николай Павлович действовал не спеша. Для начала он очаровал вниманием и благосклонностью супруга. Уже 22 июля Пушкин писал Плетневу: «Кстати, скажу тебе новость (но да останется это, по многим причинам, между нами): царь взял меня в службу, но не в канцелярскую, придворную или военную – нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы с тем, чтоб я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал: так как он женат и небогат, надо ему помочь сводить концы с концами. Ей-богу, он очень со мной мил».
Царь умел обволакивать и усыплять бдительность намеченной жертвы. Пушкин в тот момент был «рад обманываться», что император оценил, наконец, его значение для русской культуры, что кондиции его жены ни при чем, что надо гнать от себя неприятные опасения и предчувствия. Хотя уже в этом письме Пушкин подчеркивает, что не хочет афишировать милости царя (боязнь сплетен), а в приводимых им словах царя Наталья Николаевна недвусмысленно присутствует. Прикормить царь желает не поэта и литератора Пушкина как такового, а его семью. Слова и дела у царя не расходятся. Уже 14 ноября 1831 г. появляется приказ о восстановлении титулярного советника А. С. Пушкина в Иностранной коллегии с окладом 5000 рублей в год, что семикратно превышало
И почти тут же происходит событие, ставшее знаковым для Пушкина. Статс-дама, жена министра иностранных дел Мария Дмитриевна Нессельроде, выполняя поручение Николая Павловича, приезжает к Наталье Николаевне в отсутствие супруга и увозит ее на интимный бал в Аничков дворец. Все в лучших традициях придворных игр. Ореол таинственности окружает довольно банальную процедуру введения новых персон в круг особо доверенных и приближенных к императору лиц обоего пола. Конечно, эта «таинственность» весьма условна, поскольку избранные, вернее, отобранные в так называемое ближайшее окружение отнюдь не собирались держать сие в тайне. Шепот как носитель информации вполне заменял нынешних папарацци (тогда еще не было столь глубокого разделения труда, поэтому кто грешил, тот и информировал об этом общественность; такое «совмещение профессий» и создавало обстановку театра, когда сегодня зрители на сцене, артисты в зале, а завтра все наоборот).
Немудрено, что Пушкин почти тотчас узнал об этой истории. В бешенстве он устроил М.Д. Нессельроде скандал, наговорил ей кучу оскорбительных слов. После этого инцидента Нессельроде не только окончательно возненавидела Пушкина, но и пожаловалась императору. Пушкин выставляет себя совершенно не светским человеком, идет против установленных правил и вообще ужасно неблагодарен. Пушкин тоже «сделал зарубку»: ясно, через кого царь реализует свои любовные интриги, посредник персонифицирован – чета Нессельроде. «Не дружись с графинями, с которыми нельзя кланяться в публике. Я не шучу, а говорю тебе серьезно и с беспокойством», – наставляет Александр Сергеевич свою супругу в декабре 1831 г. Оба, конечно, понимают о какой графине прежде всего идет речь. А 8 января 1832 г. поэт пока еще с напускной легкостью сообщает Нащокину: «Жену мою нашел я здоровою, несмотря на девическую свою неосторожность – на балах пляшет, с государем любезничает, с крыльца прыгает. Надобно бабенку к рукам прибрать». (Заметим, что Натали была на пятом месяце беременности). Александр Сергеевич постепенно начал прозревать и вскоре окончательно понял, что попал в ловушку.
«Жизнь моя в Петербурге ни то ни се. Кружусь в свете, жена моя в большой моде» (февраль 1833 г.).
Пушкину все чаще приходится увещевать жену то полушутя, то раздраженно.
«Не стращай меня, будь здорова, смотри за детьми, не кокетничай с царем» (11 октября 1833 г.).
«Кокетничать я тебе не мешаю, но требую от тебя холодности, благопристойности поведения, которое относится не к тону, а к чему-то уже важнейшему» (21 октября 1833 г.).
«Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смотри: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нем толку мало. Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая тебе; есть чему радоваться! Я не ревнив, да и знаю, что ты во все тяжкое не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышнею» (30 октября 1833 г.).
«Повторяю тебе помягче, что кокетство ни к чему доброму не ведет; и хоть оно имеет свои приятности, но ничто так скоро не лишает молодой женщины того, без чего нет ни семейственного благополучия, ни спокойствия в отношениях к свету: уважения. К хлопотам, неразлучным с жизнью мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, – не говоря об измене» (6 ноября 1833 г.).
Как видим, Пушкин больше всего боялся быть скомпрометированным через поведение жены, стать объектом сплетен, молвы. Поэтому он так подчеркнуто говорит о достойном поведении, о сохранении уважения со стороны светского общества; опасается не столько самой измены, сколько провинциализма супруги («пахнет московскою барышнею»). Стать мишенью для сплетен – вот что больше всего страшит Пушкина.