Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали
Шрифт:
Письмо короткое, но удивительно емкое, явно выверенное до каждого слова. Это не жалоба Бенкендорфу или царю на какого-то ничтожного Геккерна (не требую «ни правосудия, ни мщения») и не взрыв эмоций загнанного в угол поэта. Мы имеем дело с версией Пушкина, с той трактовкой ситуации, которую он хотел внушить, «довести до сведения правительства и общества». Кстати, верные друзья поэта до конца жизни публично его версию поддерживали, хотя временами глухо намекали, что знают больше (например, Соболевский). Что касается правительства, то ясно, кому письмо адресовано. Пушкину необходима встреча с царем. Хотя письмо, как известно, не было отослано, виною тому вмешательство Жуковского, который сумел, используя свои связи, организовать встречу царя и поэта 23 ноября 1836 г. (Мы вернемся к этому эпизоду позже). Но как довести свою позицию до «общества»? Полагаю, что у Пушкина был на этот счет свой план. Об этом свидетельствуют следующие факты. Письмо Бенкендорфу было переправлено адресату только через две недели после смерти поэта. При разборе его бумаг Жуковский где-то 10–11 февраля 1837 г. обнаружил оригинал этого письма и тут же переслал
6
Эйдельман Н. Пушкин. М.: Художественная литература, 1987. С. 378.
Письмо Пушкина Бенкендорфу от 21 ноября 1836 г. (в тот же день было написано и письмо Геккерну-старшему, тоже не отправленное) – очень важный документ в нашем расследовании. Но даже если бы его не было (что само по себе невероятно, если исходить из предложенной нами концепции действий Александра Сергеевича), остается более чем достаточно оснований считать, что именно Пушкин составил и инициировал рассылку знаменитого диплома, положившего начало быстрой и, к сожалению, трагической развязке глубокой личной драмы поэта. Во всяком случае, каждый, кто внимательно прочитал предшествующие страницы, положа руку на сердце должен признать, что у Пушкина было гораздо больше мотивов для организации этой мистификации, чем у других подозреваемых – Геккернов, Долгорукого, Гагарина, Полетики, Раевского и т. д. Но об этом в другом месте.
Глава 6
Положение обязывает
Давайте немножко отступим от анализа текстов ноябрьских писем Пушкина и буквально пунктирно воспроизведем событийный фон, приведший к появлению этих документов.
К началу 1836 г. Александр Сергеевич окончательно осознает, в какую плотную паутину светского быта он затянут. Обстоятельства, каждое из которых в отдельности не выглядит непреодолимым, в совокупности образуют кокон конформизма, на уютность которого (конечно, не без рефлексий) в конце концов соглашались многие потенциальные «властители дум». Пушкин восстал. Только давайте не делать из него героя. Идеологически он склонялся к компромиссу с властью. И желание занять место Карамзина, как придворного историографа Романовых, и осуждение польского освободительного движения, да и показной аристократизм [7] . Свет, с его опытом обволакивания, «приведения к своему знаменателю» ломал очень сильных людей. Но здесь вышла осечка. Пушкин, может быть, благодаря своей генетике, не потерпел личного оскорбления, выразившегося во вторжении в святая святых его интимной жизни. «Шалости» придворной и дворянской жизни он воспринимал только в одном направлении. Проекцию на свою семейную жизнь установившихся нравов он отверг с возмущением. Гнулся Пушкин потому, что хотя и чувствовал свою исключительность, но хотел признания общества, высшего света, хотел купаться в аплодисментах, лучах славы и всеобщего обожания. И имел на то полное право. А власть, чувствуя возможность компромисса с гением, играла на этих струнах, но не сломала поэта, потому что невзначай «наступила на его любимую мозоль».
7
А. Никитенко, 21 января 1837 г.: «Вечер провел у Плетнева. Там был Пушкин. Он сделался большим аристократом. Как обидно, что он так мало ценит себя как человека и поэта и стучится в один замкнутый кружок общества, тогда как мог бы безраздельно царить над всем обществом. Он хочет прежде всего быть барином, но ведь у нас барин тот, у кого больше дохода. К нему так не идет этот жеманный тон, эта утонченная спесь в обращении, которую завтра же может безвозвратно сбить опала».
Петербургский двор раскрутил маховик сплетен вокруг в общем-то мало скрываемых знаков внимания Николая Павловича к Наталье Николаевне. Однако, обнаружив, что реакция супруга Н.Н. на эти слухи (по их мнению), мягко выражаясь, неадекватна принятым в свете нормам, влиятельные люди решили смягчить ситуацию и направить молву в другое, ложное русло.
В ближайшем кругу императорской семьи всегда присутствовали супруги Нессельроде. Последние благоволили Геккерну-старшему. Есть многочисленные свидетельства, что Геккерн неоднократно обедал в узком кругу императорской семьи. На этих обедах обычно обсуждались отнюдь не проблемы государственной важности (хотя и не без этого), а преимущественно разного рода новости придворных развлечений, взаимных ухаживаний участников бесконечных балов и приемов, попросту говоря, сплетни, которые исправно сообщала императрица со слов своих фрейлин. Периодическое присутствие Геккерна на таких неформальных обедах в узком кругу объясняется как протекцией Нессельроде, так и особыми отношениями России и Голландии, во многом обусловленными и тем, что родная сестра Николая Павловича была замужем за наследным принцем Нидерландов.
Так вот, в определенный момент (скорее всего в декабре 1835 г. – январе 1836 г.) в этой компании вызревает идея «перевести стрелки» от разросшихся до неприличных масштабов слухов по поводу близких отношений императора и Натальи Николаевны на молодого Дантеса. Последний, конечно, «парень не дурак», и на Наталью Николаевну глаз не мог не положить. Но место свое знал четко. Женщина, по которой как минимум вздыхает император, да еще жена известного литератора, от которого русские просто млеют, – это не для него. Легкий флирт – без проблем, но ничего серьезного. Этот «добрый малый», по свидетельствам современников, совсем не выглядел Дон Жуаном. Да к тому же он постоянно находился под ревнивым наблюдением голубого «папочки», через которого, собственно, и делалась карьера молодого французского эмигранта.
Дантесу по цепочке: Николай I – Нессельроде – Геккерн, дается указание инсценировать демонстративные ухаживания за женой Пушкина. «Супруги» Геккерны взялись за организацию этой мистификации со всей обстоятельностью. Воспользовавшись (а может быть, специально организовав) краткосрочной поездкой Геккерна-старшего в Гаагу, они организуют два письма Дантеса (от 20 января и 14 февраля 1836 г.) приемному папаше, в которых Дантес, практически цитируя любовные романы того времени, в банальных выражениях сообщает о некой «безумной любви» к замужней женщине, в результате которой он «совершенно потерял голову». Имя женщины и ее ревнивого мужа, естественно, не называется, но легко узнается. Этот «вещдок» создается на всякий случай, а главное – может быть использован по усмотрению Геккернов, поскольку не только создан ими, но и находится в их руках. (К великому сожалению Геккернов, они не предусмотрели такого развития событий, при котором им важнее было бы иметь письменные «доказательства страсти» Дантеса ни к Н.Н., а к Екатерине Гончаровой. Пришлось в ноябре 1836 г. убеждать в этом Жуковского, Пушкина и других исключительно на словах, отчего эта версия выглядела весьма сомнительно.)
О какой искренности в описании своих чувств к внезапно и навсегда покорившей его женщине («я готов был упасть к ее ногам и целовал бы их, если бы мы были одни») можно серьезно говорить, когда Дантес в том же письме, но на другой странице цинично пишет: «Однако не ревнуй, мой драгоценный, и не злоупотреби моим доверием: ты-то останешься навсегда, что же до нее – время окажет свое действие и ее изменит, так что ничто не будет напоминать мне ту, кого я так любил. Ну а к тебе, мой драгоценный, меня привязывает каждый новый день все сильнее, напоминая, что без тебя я был бы ничто».
О том, что свое задание Дантес выполнял непринужденно, с определенным артистизмом, давая понять окружающим, что он разыгрывает некий фарс, имеется достаточно много свидетельств. Одно из них, относящееся к лету 1836 г., дает наблюдательная С. Н. Карамзина: «Я шла под руку с Дантесом. Он забавлял меня своими шутками, своей веселостью и даже смешными (курсив наш. – Н. П.) припадками своих чувств (как всегда к прекрасной Натали)». О том же свидетельствует князь Трубецкой: «Дантес ухаживал за Наташей, но вовсе не особенно «приударял» за нею».
Пушкин без труда раскусил эту игру. Он не испытывал никакой ревности к Дантесу. Не потому что слепо верил в неприступность своей жены, а потому что знал, что этот «засланный казачок» никогда не решится перебежать дорогу императору. Его убивало другое. Люди из Зимнего дворца по сути повторяли тот же прием, что и в 1834 г. Все это пахло камер-юнкерством. Тогда его унизили мальчишеским чином, теперь – подсовывают мальчишку в качестве объекта ревности! Как ответить на эту игру?
Сначала Пушкину приходит мысль спровоцировать любую дуэль (без кровавого исхода) и в качестве неминуемого наказания за сам факт дуэли получить столь желанную высылку из столицы. Реализуя этот план, Пушкин пытается организовать «дуэльные ситуации» на ровном месте с малоизвестными людьми, которые, как потом оказывалось, были почитателями его таланта. 3 февраля 1836 г. Пушкин сцепился с молодым литератором Семеном Хлюстиным. Повод был «высосан из пальца». Хлюстин объяснял это Пушкину в письме: «Я повторил в виде цитаты замечания г-на Сеньковского. Вместо того чтобы видеть в этом простую цитату, вы нашли возможным счесть меня эхом г-на Сеньковского». С. А. Соболевский без труда уладил дело в виду его полной абсурдности.
Уже 5 февраля 1836 г. Пушкин пытается организовать другую дуэль с князем Репниным. Но в письме, которое должно стать поводом для дуэли, употребляет выражения, исключающие ее возможность: «Я не имею чести быть лично известен Вашему сиятельству. До сих пор питал к Вам искренние чувства уважения и признательности». Естественно, что после того, как Пушкин получил от Репнина ответ в высшей степени доброжелательный и тактичный, инцидент полностью рассыпался. Через несколько дней Пушкин буквально навязывает Владимиру Алексеевичу Соллогубу конфликтную ситуацию: «Вы позволили себе обратиться к моей жене с неприличными замечаниями и хвалились, что наговорили ей дерзостей». Соллогуб был в ужасе от всей этой нелепицы. Но «купил пистолеты, выбрал секунданта, привел бумаги в порядок и начал дожидаться. Я твердо, впрочем, решил не стрелять в Пушкина, но выдерживать его огонь, сколько ему будет угодно.» Вот какая дуэль была нужна Пушкину. Ведь он тоже не собирался стрелять в Володю Соллогуба! Но один, как назло, был в Твери, а другой в Петербурге. И все в результате расстроилось. Истории было неугодно разрешить эту «игрушечную дуэль», которая, по мысли Пушкина, кончилась бы очередной, но теперь необходимой для него ссылкой (вместе с семьей).