Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали
Шрифт:
Очевидно, что при оценке Геккерна-старшего собеседники сошлись во мнении [10] . Более того, чтобы успокоить и смягчить Пушкина царь мог в доверительно-конфиденциальной форме намекнуть поэту, что в ближайшее время предполагается заменить фигуру посла. Пушкин обожал доверительный тон царствующих особ и несколько размяк, что не помешало ему твердо сказать, что он остается «единственным судьей и хранителем своей чести и чести своей жены» и посему вопрос о сатисфакции не снимает совершенно. На что получил ответную реплику: если Пушкин надумает делать какие-либо резкие шаги, то пусть поставит государя в известность и примет от него отеческий совет. На такое почти интимное предложение Пушкин не мог ответить отказом. Николай умел обволакивать, так что расстались мирно.
10
Я уже упоминал выше, что Геккерн-старший своими донесениями умудрился поставить Николая I в неудобное положение перед наследным принцем Нидерландов, супругой которого являлась сестра Николая Анна Павловна. Николаю пришлось даже писать оправдательные письма своему голландскому родственнику. «Я должен сделать тебе, дорогой мой, один упрек, так как не желаю ничего таить против тебя, – писал Вильгельм Оранский 26 сентября 1836
У Пушкина от аудиенции осталось двойственное ощущение. Конечно, сам факт его встречи с царем за закрытыми дверями был в глазах придворной шушеры маленькой тактической победой Пушкина. В актив можно было записать и то, что поэту удалось в развернутой форме донести до Николая, что он не только прекрасно разобрался в клубке интриг вокруг его жены, но и не собирается идти на компромисс во всем, что касается его интимной жизни; роль Нарышкина не для него! Но с другой стороны, Пушкин не получил от Николая ни сочувствия, ни тем более даже намека, что царь использует свой авторитет, чтобы оградить поэта от травли, как-то подчеркнуть его значимость в общественной и культурной жизни России. А уж это-то можно было сделать проще простого. Думается, что Пушкин в разговоре интуитивно почувствовал внутреннее раздражение царя, который остался глух к поползновениям поэта обрести хоть какое-то подобие финансовой независимости и увезти жену-красавицу из Петербурга.
Так что позицию на игровом поле Пушкин хотя и несколько выровнял, но стратегического преимущества не достиг. Николай Павлович людей с самостоятельным мышлением и, соответственно, с собственным мнением не любил и в этом был неоригинален, никак не выделялся из длинной череды российских правителей (ни до, ни после него). Особую напористость ему в отношениях с Пушкиным придавало то, что «тылов» у поэта не было никаких. Сколько бы ни твердили преданные друзья Пушкина (выполняя волю поэта), что его супруга была верна мужу до конца, остается фактом, что ей крайне лестны были и особые знаки внимания государя, и взбалмошные ухаживания Дантеса [11] . И это обстоятельство, как мы уже отмечали, значительно важнее в сложившейся ситуации, чем проблема «формальной верности». Николай Павлович как «верховный главнокомандующий придворного курятника», циник и солдафон рассуждал просто: своим публичным заигрыванием с Пушкиной я доставляю ей удовольствие, и она, в свою очередь, не скрывает этого. В таком случае, что же так суетится муж? Ему, видите ли, не нравится, но ведь жене нравится. Ну и разберись с ней, а не предъявляй претензий к другим мужикам. Кстати, эта логика «скотного двора» далеко не многих покоробит и сегодня; а в то время «пускать жену по кругу», как писал в своих дневниках один из близких поверенных в любовных делах Пушкина А. Вульф, было нормой поведения дворянской молодежи, и не только молодежи [12] .
11
«Наталья Николаевна виновна только в чрезмерном легкомыслии, в роковой самоуверенности и беспечности. В сущности она сделала только то, что ежедневно делают многие из наших блистательных дам. но она не так искусно умела скрыть свое кокетство, и, что еще важнее, она не поняла, что ее муж иначе был создан, чем слабые и снисходительные мужья этих дам» (Ек. Н. Мещерская-Карамзина – княжне М. И. Мещерской).
12
А. Вульф, узнав о браке Пушкина с Гончаровой: «Желаю ему быть счастливу, но не знаю, возможно ли надеяться этого с его нравами и с его образом мыслей. Если круговая порука есть в порядке вещей, то сколько ему, бедному, носить рогов, – это тем вероятнее, что первым его делом будет развратить жену».
Таким образом, в борьбе за честь семьи Пушкин изначально оказался в одиночестве (а может быть, пал жертвой собственного конформизма в интимных связях), и это ставило императора в крайне выгодное положение. Зачем какие-то послабления Пушкину. Наоборот, он хочет освободиться от материального бремени «царских милостей», а мы Наталье Николаевне (!) денежное пособие на свадебный подарок молодым Геккернам от семьи Пушкиных (!). Мол, ниш ты, Пушкин, но, слава Богу, у тебя жена-красавица и царская семья не даст тебе осрамиться, без подарка прийти на бракосочетание, которое коронованные особы очень даже одобряют [13] . Второй момент – раздражают Пушкина навязчивые ухаживания мальчишки-кавалергарда за его женою – матерью четверых детей. Очень хорошо. Предпишем Дантесу и после его свадьбы оказывать усиленные знаки внимания жене Пушкина. Поскольку Натали с энтузиазмом принимает эти знаки, версия Пушкина о «трусливом браке Дантеса на Екатерине» (чтобы избежать дуэли) рушится, а версия Нессельроде-Геккернов о «жертве Дантеса во спасения честного имени замужней женщины» торжествует в глазах света.
13
«Его Величество, желая сделать что-нибудь приятное вашему мужу и вам, поручил мне передать вам в собственные руки сумму при сем прилагаемую по случаю брака вашей сестры, будучи уверен, что вам доставит удовольствие сделать ей свадебный подарок» (А. X. Бенкендорф – Н. Н. Пушкиной. 4 января 1837 г.).
В наиболее емкой форме суть этой игры выразил К. К. Данзас в своих воспоминаниях: «Борьба… заключалась в том, что в то время, как друзья Пушкина и все общество, бывшее на его стороне, старались всячески опровергать и отклонять от него все распускаемые врагами поэта оскорбительные слухи, отводить его от встреч с Геккерном и Дантесом, противная сторона, наоборот, усиливалась их сводить вместе, для чего нарочно устраивали балы и вечера, где жена Пушкина вдруг неожиданно встречала Дантеса».
Но потуг Дантеса на этом этапе явно не хватает. Тем более, что Пушкин
Как бы то ни было, но жернова хорошо управляемого общественного мнения работают и доводят до нужного «помола» не только мозги врагов, но и друзей Пушкина. И вот уже Сонечка Карамзина пишет 12 января 1837 г. брату Андрею (ах, карамзинский кружок, «интеллектуальная опора» Александра Сергеевича!): «В воскресенье у Катрин было большое собрание без танцев: Пушкины, Геккерны, которые продолжают разыгрывать свою сентиментальную комедию, к удовольствию общества. Пушкин скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра. Натали опускает глаза и краснеет под жарким и долгим взглядом своего зятя, – это начинает становиться чем-то большим обыкновенной безнравственности; Катрин направляет на них обоих свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен, и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу – по чувству».
Как же можно манипулировать человеческим сознанием! Брезгливость к Пушкину, к «комедии», разыгрываемой всем этим семейством, пересказ навязанных из вне сплетен под видом личных «тонких» наблюдений, да еще густо приправленных якобы собственной иронией. И, конечно, С. Н. Карамзина убеждена в самостоятельности своих суждений.
Мы специально привели мнение наивной и искренней представительницы круга обожателей Пушкина и ценителей его таланта. Аналогичные мнения можно долго цитировать, благо они дошли до нас. Важно здесь не число свидетельств, а ощущение, что общественное мнение вокруг поэта было сформировано окончательно и бесповоротно. И партия друзей Пушкина, о которой говорил Данзас, полностью проиграла этот раунд, а часть ее членов фактически приняла навязанные правила игры.
Пушкин понял, что время работает на императорский двор. Двусмысленность ситуации с каждым днем нагнетается все больше. Поэт явно недооценил жесткость игроков, с которыми он вступил в соперничество. Да он и не очень хотел конфронтации с властью. Он отверг коллективное помешательство декабристов, хотя очень сочувствовал им, особенно в плане личных судеб; он не стал вольнодумцем-одиночкой, как Чаадаев. Пушкин хотел способствовать возвеличиванию России; да, имперской, поскольку в прагматическом будущем другой не видел. Просвещенный абсолютизм – вот его реальный политический идеал. Но просвещенность монархии для Пушкина измерялась тем, что она дает человеку право быть личностью при условии, что эта личность не покушается на основы государственного строя. Очередная морально-политическая ловушка. О ее природе и жизнеспособности отдельный разговор, который уведет нас от основной темы.
Для нас здесь и сейчас важно другое: Пушкину наглядно, жестко показали, что никакой просвещенности (или просто человеческой гуманности) в российском абсолютизме нет. Остался бы Пушкин холостым, может быть, и стал придворным историографом. Хотя вряд ли. История не терпит сослагательного наклонения. А история говорит об одном – есть закон, беспощадный закон стаи; если хочешь быть в ней или с ней, обязан принимать ее правила игры в полном объеме. Если на половину или на три четверти и даже на девять десятых – тебя рано или поздно стая уничтожит. Пушкин очень быстро убеждается, что царь как минимум занял позицию стороннего наблюдателя. Продолжает оказывать знаки внимания Натали, позволяя делать шутливые замечания по поводу распространяемых вокруг нее сплетен и ревнивом характере мужа. Дантес, почувствовав полную безнаказанность, с каким-то садистским удовольствием ухаживает за женой поэта. Ему видится в этом, что берет реванш за в общем-то скандальную и унизительную для него процедуру уклонения от дуэли путем женитьбы на некрасивой бесприданнице.
Свадьба состоялась 10 января по католическому и православному ритуалам. Геккерны предпринимают суетливые попытки задружиться с Пушкиным домами. Пушкин, понимая, что такое развитие событий будет расценено двором как полная его капитуляция, резко и грубо отвергает эти поползновения; вплоть до публичного швыряния нераспечатанных писем Дантеса в лицо Геккерну-старшему.
Пушкин понимает, что эффект (в значительной степени иллюзорный) от первой аудиенции с императором бесследно испарился. Царь мягко стелет, да жестко спать. Необходимо новое более откровенное и без свидетелей объяснение. Теперь Пушкину не требуется посредничество Жуковского. Он расстался с Николаем на том, что предупредит его лично, если надумает предпринять какие-либо резкие шаги. Естественно, Пушкин воспользовался этой договоренностью. Во всей игре, в которую он был, сначала вынужденно, втянут, а затем по своей уже воле стал активным игроком, принципиально важным, можно сказать, ключевым моментом было прямое объяснение с Николаем I. Дантес, Геккерн, Полетика были фигурами третьестепенными, пешками. А Пушкину подавай «короля», только ему можно поставить «мат», прокричать свою обиду и уже этим отомстить, поскольку сказать самодержцу прямо в глаза то, что ты о нем думаешь, – это такая моральная пощечина, которая сжигает все мосты (даже если она нанесена без свидетелей). Такое оскорбление запоминается на всю жизнь в деталях, преследует всесильного монарха, когда он остается наедине с самим с собой, вызывает желание выставить себя в этой истории в выгодном свете, хотя никто не просит тебя об этом, да и толком не знает о «кошках, которые скребут императорское сердце». Пушкин нанес столь сокрушительный моральный удар по психике Николая Павловича, что и спустя десять с лишним лет этот солдафон продолжал рефлексировать: «Под конец жизни Пушкина, встречаясь часто в свете с его женою, которую я искренно любил и теперь люблю как очень добрую женщину, я раз как-то разговорился с нею о комержах (сплетнях), которым ее красота подвергает ее в обществе; я советовал ей быть сколько можно осторожнее и беречь свою репутацию и для самой себя, и для счастия мужа, при известной его ревнивости. Она, верно, рассказала это мужу, потому что, увидясь где-то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. «Разве ты мог ожидать от меня другого?» – спросил я. «Не только мог, – ответил он, – но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моею женою». Это было за три дня до последней его дуэли».