Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали
Шрифт:
Все в этом рассказе, как в кривом зеркале, – черты смещены, но лицо узнаваемо. Чувство царя к Натали почти сохранило свою остроту: главные конфликта – опутанность жены поэта сплетнями и жгучая ревность Пушкина; объяснение, при котором поэт в глаза сказал Николаю, что подозревает его в ухаживании за своею женою; и главное – прямая связь рокового объяснения с последней дуэлью. Все четко и навсегда отпечаталось в мозгу императора. Конечно, он обременен чувством вины и пытается вытеснить его из подсознания, придумывая аргументы для самооправдания, трактуя запавшие в память события как малозначительные, почти мимолетные. Но эти уловки не могут обмануть. Пушкину удалось сказать самодержцу все, что он думал о нем, по крайней мере, в части личностных отношений.
Царь струхнул чисто по-плебейски, и все его напускное благородство выветрилось мгновенно. «Офицеришко» высунулся в полной своей красе из-под мгновенно осыпавшейся штукатурки придворного лоска. И это унизительное мгновение страха столь же мгновенно вызвало синдром мести. Думается, концовка разговоpa царя и поэта по смыслу была примерно такой: ну-ну,
Пушкин ушел обреченный и радостный: гора с плеч! Расквитался. Кому в российской, да и в мировой истории в условиях абсолютизма удалось создать ситуацию откровенного предъявления своих претензий самодержцу? Ни один российский бунтарь не мог бросить в глаза при личной встрече венценосному оппоненту слов своей правды. Ни Курбский, ни Радищев, ни декабристы, ни Чаадаев. Только Пушкин! «Истина сильнее царя, – говорит Священное Писание», – практически последняя запись поэта, сделанная 26 января 1837 г. Прискорбно, но примеру Пушкина, никто не последовал в последующей истории государства российского, хотя самодержцев в ней было предостаточно.
Глава 8
Убийство
Для врагов Пушкина последняя его встреча с царем была сигналом. С этого момента конфронтация с поэтом переросла в заговор. Пушкин переступил грань и должен был быть уничтожен.
Сам поэт понимал, что царь просто так не оставит нанесенного ему оскорбления. Однако надеялся, что наказание это примет форму «последуэльной репрессии». За дуэль полагалось повешение (эта норма всегда оставалась на бумаге и поэтому исключалась из рассмотрения), тюремное заключение (недолго), ссылка. Естественно, Пушкин рассчитывал на последнее, хотя понимал, что рассерженный царь может загнать в ссылку существенно подальше Михайловского или даже Кишинева. Ну что же, за откровенное объяснение с царем и разрыв с петербургской интригой надо платить. Пушкин был согласен, но еще не подозревал, что цену ему назначили максимальную – жизнь.
На следующий день после аудиенции у императора Пушкин посылает известное письмо Геккерну-старшему, начиненное оскорблениями в его адрес. Конечно, в нем от Пушкина досталось и Дантесу. Но все-таки адресатом был барон, и обвинял Пушкин именно его, в том числе и в руководстве недостойным поведением своего приемного сына. «Сводник», «старая развратница» – эти оскорбления тянут на вызов Пушкина на дуэль. Но вместо того чтобы сделать этот естественный шаг, Геккерн бросается за советами. От самого Геккерна известно, что он был у графа Строганова. Наверняка не только у него. Несомненно, о демарше Пушкина стало мгновенно известно по цепочке Нессельроде – Зимний дворец. Геккерны не могли и шагу ступить без предписания государя и его супруги уже потому, что были соучастниками интриги вокруг жены поэта. Формально ничто не мешало барону Геккерну принять вызов. По возрасту он был всего на восемь лет старше Пушкина и отличался крепким здоровьем (к слову сказать, дожил до 92 лет). Дипломатическая должность прямой помехой не являлась. Безусловно, ему грозил отзыв из России в случае дуэли. Но без наказаний в то время не оставался ни один участник дуэли, в каком бы он ни был ранге. А уклоняться от дуэли под предлогом потери места или чина было особенно позорным. Так что когда Пушкин говорил Соллогубу: «С сыном уже покончено, мне старичка подавайте», – он отлично знал, что в соответствии с кодексом чести у Геккерна-старшего нет прямых оснований уклоняться от дуэли; но тот как человек карьеры попробует, подобно своему сыну, спрятаться от дуэли. Ведь «отцу и сыну» страшна даже не сама стрельба (хотя и она тоже), а крах всего своего благополучия – сегодняшнего и будущего, ради которого они согласились прозябать на этих европейских задворках, в этом медвежьем углу с дикими нравами. По свидетельству П. Вяземского, со слов самого Пушкина, Геккерн-старший, примчавшись еще 5 ноября после картеля на квартиру поэта, униженно просил об отсрочке дуэли с сыном и «прибавил, что видит все здание своих надежд разрушенным до основания в ту самую минуту, когда считал свой труд доведенным до конца». И Пушкин предвкушал насладиться тем, как Геккерн-старший будет мельтешить и извиваться, чтобы уйти от дуэли. А ведь второй Екатерины Николаевны у него в кармане не было и быть не могло. Вот тут-то и можно было выставить Геккерна на публичное осмеяние и опозорить в глазах света. «Старичку» трудно было бы повторить дантесовское сальто-мортале и превратить труса в жертву, в благородного спасителя чести замужней женщины. Подчеркнем, что эта заготовка у Пушкина возникла еще в ноябре 1836 г. Именно тогда он вынужденно отзывает свой картель Дантесу (17 ноября), но тут же (21 ноября) пишет оскорбительное письмо Геккерну-старшему, письмо, которое по своему содержанию обязывало уже Геккерна-старшего выйти к барьеру и стреляться с Пушкиным. Однако в обмен на хлопоты Жуковского и организацию аудиенции с царем письмо тогда отослано не было.
Теперь Пушкин реанимирует эту заготовку. Но в январе ситуация принципиально изменилась в связи со второй встречей царя и поэта.
После встречи 25 января 1837 г. с царем Пушкин фактически подписал себе смертный приговор. Узкий круг друзей, собирающийся за обедом и чаепитиями в Зимнем дворце, определил, что Геккерну не надо отказываться от дуэли; но в силу его малых талантов в стрелковом деле вызов надо перевести на «сына», справедливо считавшегося великолепным стрелком еще во время своей службы о Франции. С Пушкиным пора кончать. Сколько можно терпеть его вызывающее поведение. Вот только один вопрос: можно ли с точки зрения дуэльного кодекса корректно осуществить перевод вызова с отца на сына? Для решения этого щекотливого вопроса Геккерна отсылают к графу Строганову как к непререкаемому знатоку правил и традиций организации дуэлей. Тот находит какую-то зацепку, разрешающую подобный вариант перевода дуэли.
О том, что события развивались именно так, свидетельствует сам Геккерн в письме барону Верстолку от 11 февраля 1837 г. В этом письме он выгораживает себя перед начальником, сильно передергивает, но все равно постоянно проговаривается, что легко заметить внимательному читателю. Вот это письмо.
«Не знаю, чему следует приписать нижеследующее обстоятельство: необъяснимой ли ко всему свету вообще и ко мне в частности зависти (Геккерн в одной полуфразе неотъемлемо причисляет себя к свету и объявляет Пушкина завистником, изгоем этого самого света. – Н. П.) или какому-либо другому неведомому побуждению, но только во вторник, в ту минуту (!), когда мы собрались на обед к графу Строганову, и без всякой видимой причины я получаю письмо от г. Пушкина. (Невероятные совпадения в духе Агаты Кристи, а главное – зачем эта, казалось бы, ненужная деталь – «на обед к графу Строганову»? Это «ружье на стене в первом акте» выстрелит в конце письма.) Мое перо отказывается воспроизвести все отвратительные оскорбления, которыми наполнено было это подлое письмо.
Что мне оставалось делать? Но, во-первых, общественное звание, которым королю было угодно меня облечь, препятствовало этому; кроме того, тем дело не кончилось бы. (В этом «кроме того» отчетливо звучит, что «общественное звание» не так уж категорически препятствовало дуэли барона Геккерна. Поэтому он придумывает другие аргументы.) Если бы я остался победителем, то обесчестил бы своего сына (чем?); недоброжелатели всюду бы говорили, что я сам вызвался, так как уже раз улаживал подобное дело, в котором мой сын обнаружил недостаток храбрости (бред – «я сам вызвался», но ведь в этот раз оскорбление нанесено Пушкиным адресно Геккерну-старшему. Зачем же притягивать за уши старую историю, да еще косвенно признавая, что в ней Дантес «обнаружил недостаток храбрости». В гипотетической дуэли с Пушкиным Геккерн-старший по всем канонам защищал бы свою честь, и только свою); а если бы я пал жертвой, то его жена осталась бы без поддержки, так как мой сын неминуемо выступил бы мстителем. (Это уже двойной бред: мщение за погибшего на дуэли по дворянской морали в европейских цивилизованных странах исключалось. Кровная месть считалась уделом диких народов – корсиканцев, сицилийцев, горцев Кавказа.) Однако я не хотел опереться только на мое личное мнение (ой-ли, неужели только личное?) и посоветовался с графом Строгановым, моим другом. Так как он согласился со мною, то я показал письмо сыну, и вызов господину Пушкину был послан».
Таким образом, Геккерн, по его же свидетельству, приехал к графу Строганову уже с готовым «своим» мнением. А граф Строганов всего лишь согласился с Геккерном, т. е. рассказал, как можно, не осрамившись, перевести оскорбление отца на оскорбление сына с соответствующим вызовом, исходящим от сына. Процедура была достаточно сложной. И находившиеся в шоке Геккерны явно напортачили. Дело в том, что барон Геккерн все-таки лично должен был ответить на оскорбительное для него письмо Пушкина.
После стандартных слов возмущения текстом полученного письма Геккерн-старший пишет: «Мне остается только предуведомить вас, что виконт д'Аршиак едет к вам, чтобы условиться о месте встречи с бароном Жоржем Геккерном и предупредить вас, что встреча не терпит никакой отсрочки.
Я сумею позже, милостивый государь, научить вас уважению к званию, которым я облечен и которого никакая выходка с вашей стороны оскорбить не может».
И подписи:
Замечательно! Если господин Геккерн-старший облечен таким званием, «которого никакая выходка оскорбить не может», то нет повода для дуэли. Далее в письме нет ссылки на то, что Пушкин в своем послании барону попутно оскорбил Дантеса. Тем не менее, Геккерн-старший выставляет на поединок своего сына. При этом он совершенно не логично притягивает буквально за уши ноябрьскую историю с несостоявшейся дуэлью. Формально сын вообще ни при чем: тебя оскорбили, ты обидчику посылаешь секунданта, они договариваются о сроках и условиях дуэли. Здесь не так: Жорж «читает и одобряет» свое участие в дуэли, а папаша выдвигает условия: «встреча не терпит никакой отсрочки», и назначает секунданта: «виконт д'Аршиак едет к вам».
Вряд ли граф Строганов видел текст этого письма Геккернов. Иначе он объяснил бы голландскому посланнику, что он переиначил его советы до уровня фарса. Пушкин имел все основания поиздеваться над такой формой вызова «не известно от кого». Но ему было не до шуток, а после объяснения с императором отступать, собственно, было некуда.
Обстоятельства последних дней и дуэли Пушкина описаны буквально по минутам. Пересказывать их не имеет смысла. Существенно, что венценосная семья не только знала о намеченной дуэли, но сделала все, чтобы ее не предотвратить. А. С. Суворин со слов П. А. Ефремова записывает в своем дневнике: «Николай I велел Бенкендорфу предупредить дуэль. Геккерн был у Бенкендорфа. «Что делать мне теперь?» – сказал он княгине Белосельской. «А вы пошлите жандармов в другую сторону». Убийцы Пушкина – Бенкендорф, кн. Белосельская и Уваров».