Пушкин - это Россия
Шрифт:
И формально это «вы» вместо «ты» придает стиху более легкости, светлости, изящества.
И еще одно замечание о различии обоих стихотворений по признаку формальному. В стихотворении «Я вас любил…» вы уже не находите таких старообразных оборотов речи, как «горестные пени» или «сотворена любовь», какие встречаете в более раннем стихотворении «Все кончено…»
Нет, решительно, шесть лет спустя перед нами в разработке старой темы Пушкин — уже иной, новый, ощутимо более зрелый, более богатый душевно, с нюансами душевного состояния более тонкими и многообразными, а кроме того, и более искусный мастер.
Так время, обогащая душу поэта, обогащает и его творения.
То, что один мотив, использованный на определенной стадии творческого
Вот перекличка, передумывание, усовершенствование внутри процесса. Стихотворение «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» в первой редакции двадцать девятого года имело шестнадцать строк. Но когда стихотворение два года спустя появилось в «Северных цветах», в нем было уже всего восемь строк.
Решительное изменение претерпели первые два стиха. В первой редакции они звучали так:
Все тихо — на Кавказ идет ночная мгла, Восходят звезды надо мною.В окончательном виде эти стихи звучат иначе:
На холмах Грузии лежит ночная мгла; Шумит Арагва предо мною.Начало стихотворения разительно выиграло в результате переработки. Первая строка великолепна по настроенности и поэтичности, вторая выиграла в точности и стала конкретной по местному пейзажу: «восходят звезды» во всем мире, «шумит Арагва» — только в Грузии. Два года, отделяющие первую редакцию от окончательной, как видите, принесли стихотворению добрые усовершенствования, в результате которых появилась на свет «одна из величайших элегий Пушкина», как назвал «На холмах Грузии…» Юрий Тынянов.
Еще одно сопоставление. Стихотворение «Я помню чудное мгновенье…» — одно из самых популярных в пушкинском наследии. И почти неизвестен прямой, как мне кажется, родич его и «старший брат» последней строфы — следующий пушкинский отрывок:
Дубравы, где в тиши свободы Встречал я счастьем каждый день, Ступаю вновь под ваши своды, Под вашу дружескую тень. — И для меня воскресла радость, И душу взволновали вновь Моя потерянная младость, Тоски мучительная сладость И сердца первая любовь.Это написано в тысяча восемьсот восемнадцатом году. А теперь прочтите написанную семь лет спустя последнюю строфу стихотворения «Я помню чудное мгновенье…»:
И сердце бьется в упоенье, И для меня воскресли вновь И божество, и вдохновенье, И жизнь, и слезы, и любовь.В стихотворении двадцать пятого года повторены не только основной мотив стихотворения восемнадцатого года, но и частично фразеология старого отрывка.
Не дает ли это права не без некоторого основания предположить, что стихотворение «Я помню чудное мгновенье…», собственноручно поднесенное в двадцать пятом году в Тригорском Анне Керн, вовсе не полуэкспромт, написанный Пушкиным специально для нее, а стихотворение, написанное ранее, обращенное к другой и после переработки к случаю подаренное Пушкиным Анне Петровне при отъезде ее из Тригорского.
Не подтверждается ли это предположение еще и тем, что отрывок «Дубравы, где в тиши свободы…» написан в 1818 году, а первая встреча с Анной Керн в доме Олениных произошла годом позже.
Таким образом, воспоминание о первом явлении «мимолетного виденья», так сказать, предыстория второй встречи, при которой для сердца «воскресли вновь и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь», относится не к встрече с Керн, а к встрече, происшедшей на год раньше, то есть к встрече с другой женщиной.
Возможно сделать такое предположение? Может быть и возможно. Но мне как-то не хочется настаивать на нем. Да едва ли оно в достаточной степени и правомерно. Если я и привел все эти соображения о связи двух стихотворений, отделенных одно от другого семью годами, то главным образом для того, чтобы показать, что «Я помню чудное мгновенье…» не сиюминутный экспромт, а произведение, как бы подготовленное прежними творческими поисками поэта.
А теперь еще одно сопоставление, невольно напрашивающееся при чтении приведенного отрывка «Дубравы, где в тиши свободы…» Я привел только первую строфу этого отрывка, сравнивая конец ее со стихотворением «Я помню чудное мгновенье…» Но отрывок «Дубравы» состоит из двух строф, и вторая строфа наталкивает на другое любопытное сопоставление. Прочтемте эту вторую и последнюю строфу отрывка.
Любовник муз уединенный, В сени пленительных дубрав, Я был свидетель умиленный Ее младенческих забав. Она цвела передо мною, И я чудесной красоты Уже отгадывал мечтою Еще неясные черты, И мысль об ней одушевила Моей цевницы первый звук И тайне сердца научила.А теперь обратимся к «Евгению Онегину» и перечтем двадцать первую и двадцать вторую строфы второй главы.
Чуть отрок, Ольгою плененный, Сердечных мук еще не знав, Он был свидетель умиленный Ее младенческих забав; В тени хранительной дубравы Он разделял ее забавы, И детям прочили венцы Друзья-соседи, их отцы. В глуши, под сению смиренной, Невинной прелести полна, В глазах родителей, она Цвела, как ландыш потаенный, Незнаемый в траве глухой Ни мотыльками, ни пчелой. Она поэту подарила Младых восторгов первый сон, И мысль об ней одушевила Его цевницы первый стон. Простите, игры золотые! Он рощи полюбил густые, Уединенье, тишину, И ночь, и звезды, и луну…Кто б мог предположить, что за «любовником муз уединенным» сокрыт будущий Ленский, а за подругой, с которой он разделял игры «в сени пленительных дубрав», — будущая Ольга Ларина?
Но, может быть, это и не так? Нет, именно так. Совпадают не только портреты персонажей в обоих случаях и не только обстановка, но совпадают целиком и некоторые строки, с той разницей, что в отрывке «Дубравы…» поэтическое повествование ведется от первого лица и, следовательно, употребляются местоимения «я», «моей», а в «Евгении Онегине» идет рассказ о другом лице, и отсюда — «он» и «его».