Пушкин и его современники
Шрифт:
В "Путешествии в Арзрум" (глава 2) есть место, показывающее, как мысль о "загранице" сочеталась с путешествием в Арзрум. "Вот и Арпачай", - сказал мне казак. Арпачай! наша граница! Это стоило Арарата... Никогда еще не видел я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по Югу, то по Северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я все еще находился в России".
Недозволенная поездка Пушкина входит в ряд его
П. А. Вяземскому принадлежит точная формулировка отношения к кампаниям 1828-1829 гг. группы недовольных: "Война турецкая не дело отечественное, она не русская брань 1812 года". У Вяземского это отношение было резко выражено. В письме к жене от 18 марта 1828 г. он пишет: "У нас ничего общего с правительством быть не может. Je n'ai plus ni chants pour toutes ses gloires, ni larmes pour tous ses malheurs" ("У меня нет ни песен для всех его подвигов, ни слез для всех его бед" [2]). Если отношение Пушкина к кампаниям 1828-1829 гг. выражает * я формулою:
Россию вдруг он оживил Войной, надеждами, трудами, [3]* "А. П. Ермолов. Материалы для его биографии, собранные М. Погодиным". M., 1864, стр. 413.
то все же взгляд на завоевательные войны 1828-1829 гг. как на дело "правительственное, а не отечественное", характерен и для Пушкина в том смысле, что он был несогласен не столько с войною, сколько с теми, кто ее вел, и с тем, как ее вели. В этом смысле как нельзя более показательно, что в самом начале своей поездки Пушкин делает крюк в "200 верст лишних" [4] (что вовсе не так обычно при тогдашнем способе передвижения), чтобы увидеться с вождем недовольных - только что уволенным в отставку опальным Ермоловым. Приведенные Пушкиным в тексте "Путешествия" разговоры с Ермоловым противоречат его же словам о том, что "о правительстве и политике не было ни слова". Характерно, что, по позднейшему свидетельству Погодина, Ермолов категорически отказался рассказать "о предметах разговоров с Пушкиным". *
О том, каких непосредственных отзывов ждали от Пушкина в связи с войною официальные круги и как они были разочарованы, свидетельствует статья Булгарина 1830 г. ("Северная пчела", 22 марта 1830, № 35): "Итак надежды наши исчезли. Мы думали, что автор Руслана и Людмилы устремился за Кавказ, чтоб напитаться высокими чувствами поэзии, обогатиться новыми впечатлениями и в сладких песнях передать потомству великие подвиги русских современных героев. Мы думали, что великие события на Востоке, удивившие мир и стяжавшие России уважение всех просвещенных народов, возбудят гений наших поэтов, - и мы ошиблись. Лиры знаменитые остались безмолвными, и в пустыне нашей поэзии появился опять Онегин, бледный, слабый... сердцу больно, когда взглянешь на эту бесцветную картину".
Отклика на военные события требовала вся официальная и военная среда. Так, например, официальный военный корреспондент "Северной пчелы" И. Радожицкий, описывая занятие Арзрума, так кончает свою корреспонденцию: "Дальнейшие подробности об Арзруме, ежели буду иметь время, сообщу вам в последующих письмах; но скажу вам, что вы можете ожидать еще чего-либо нового, превосходного от А. С. Пушкина, который теперь с нами в Арзруме" ("Северная пчела", 22 августа 1829, № 101). Стихотворения Пушкина, прославляющие победы, были поставлены в официальный порядок дня.
Между тем непосредственно вывезенные
Оба стихотворения, под которыми имеются авторские даты, под первым "5 июня 1829 г. Лагерь при Евфрате", под вторым "7 сентября 1829 г." - даты, подчеркивающие, что это непосредственный поэтический отклик на военные события, до сих пор не анализировались. Между тем оба бесконечно далеки от военных од. Более того, вместо обычных воинственных обращений, свойственных этому роду произведений, оба стихотворения содержат призывы противоположного свойства, - к миру. Первое стихотворение носит мнимый заголовок "Из Гафиза", преследующий цели не столько восточной стилизации, как это принято думать, сколько политической осторожности:
Не пленяйся бранной славой, О красавец молодой! Не бросайся в бой кровавой С карабахскою толпой! ...боюсь: среди сражений Ты утратишь навсегда Скромность робкую движений, Прелесть неги и стыда!Персидская окраска стихотворения дана заглавием ("Из Гафиза"), а также названием Карабаха ("карабахскою толпой"; первоначальный вариант: "христианскою толпой"). Правда, конкретная дата, отлично оцененная рецензентом "Вестника Европы", лишала убедительности персидский классический колорит, но все же явная демонстративность лирической темы была этим ослаблена. Однако в стихотворении "Делибаш" повторяется тот же призыв, но уже с конкретными чертами турецкой кампании и по отношению к обеим враждующим сторонам:
Делибаш! не суйся к лаве... Эй, казак! не рвися к бою...Главный же пункт несогласия с требованиями официальной среды и критики был в самом жанре: вместо оды была дана жанровая батальная сценка, в которой лапидарная поэтическая точность и непосредственность к концу переходят в иронию:
Мчатся, сшиблись в общем крике... Посмотрите! каковы?.. Делибаш уже на пике, А казак без головы.Здесь нейтралитет поэтического наблюдателя явно переходит в сатирическое "равнодушие" поэта.
Таковы непосредственные отклики на военные события. Сразу же после заключения мира Пушкин пишет "Олегов щит", стихотворение, в котором упрек Дибичу за нерешительность действий вырастает в сатиру классического непроницаемого стиля * (ср. другой пример этого сатирического жанра: классическая и вместе конкретная личная сатира "На выздоровление Лукулла").
* Ср. Н. И. Черняев. Критические статьи и заметки о Пушкине. Харьков, 1900, стр. 339-364.