Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности
Шрифт:
В назначенный день чаемого искупления у представителей поколения случился приступ эмоциональной недужности: 25-30-летний человек эпохи постперестройки, издав заячий крик испуга, застывает, словно помпеянец, в жалкой позе разыгравшейся бессильной чувствительности. Полемика с веком, такая красивая и самонадеянная, желание жить и творчески сотрудничать со временем не осуществились. Роли, констатирует герой «Ампира В», распределены, функции расписаны, стены украшены новыми образчиками агитации: «Запомни: деньги – это не настоящая сущность, а объективация. Деньги – это красочный сон, который люди видят, чтобы объяснить нечто такое, что они чувствуют, но не понимают».
Переломная пора завершилась
Настало время подводить неутешительные итоги. Жизнь голосом садистки-телеведущей определит того, кто не смог доказать свою состоятельность, кто оказался «слабым звеном» – виновным, посрамленным и обреченным.
На горизонте светила новая эсхатологическая дата – 2000 год. Одного хилиастического праздника оказалось мало, отметили повторно в 2001 году под звоны бокалов и глубокомысленные рассуждения из пелевинских «Чисел»: «Да, конечно. Вы хотите сказать, что формально у прихода Христа нет четкой даты. Но в христианстве, согласитесь, был своего рода эстетический и эсхатологический контур временной перспективы, в которой разворачивался проект. Это millennium, тысячелетие. Был один millennium. Ждали, ждали – никто не пришел. Был другой millennium. Ждали, ждали – не пришел. Теперь третий». Ожидание конца света так и не сбылось. Просто закончилась эпоха надежд и молодости.
Вероломство времени вынужденно компенсировалось любовью к постмодернизму. Юноша 1970-х не был готов к жизни, но любовь к буковкам хоть как-то редуцировала общественно-экономическую ущербность. Обнаружилось, что он освоил практику постмодернизма на личном опыте культурных предпочтений. Экс-юноша срочно нарастил мускулы новых терминов, удачно срифмовал собственную усталость с симулякром, сбивчивый самоанализ возвел в дискурсивную практику, а собственную забывчивость списал на феномен гипертекста.
Каким бы приверженцем постмодернизма ни был наш герой, от уроков романтизма и экзистенциализма он редко когда отказывался. Независимо от того, что был не прочь научно обсудить вместе с героем В. Пелевина «связь между подростковой эрекцией и смертью графа Толстого» и опубликовать статью на близкую тему в журнале «Царь Навухогорлоносор», этом органе «лингвистических нудистов, которые не признают лицемерных фиговых листков на прекрасном зверином теле русского языка».
Человек, который слышал всю сознательную жизнь о строительстве развитого социализма, весьма удачно подстроился под изменившийся мир и остроумно выстроил конспекты лекций для нового поколения, воспользовавшись рекомендациями из романа «Ампир В»: «Культурой анонимной диктатуры является развитой постмодернизм. Развитой постмодернизм – это такой этап в эволюции постмодерна, когда он перестает опираться на предшествующие культурные формации и развивается исключительно на своей собственной основе. Ваше поколение уже не знает классических культурных кодов. Илиада, Одиссея – все это забыто. Наступила эпоха цитат из массовой культуры, то есть предметом цитирования становятся прежние заимствования и цитаты, которые оторваны от первоисточника и истерты до абсолютной анонимности. Это наиболее адекватная культурная проекция режима анонимной диктатуры – и одновременно самый эффективный вклад халдейской культуры в создание Черного Шума».
А на вопросы новых юношей: «Нравится ли вам Мураками (Коэльо, Кундера, Павич, Барнс, Уэльбек, Паж, Бегбедер и проч.)?» – с игривой иронией отвечал: «Мне нравятся девушки, а что касается Мураками (и проч.), понимаете ли, в тотальной ситуации самоиронизирующего гипертекста…» Подобные и иные ненужные объяснения, как правило, завершаются жестом наигранного ужаса относительно того, что современное сознание клипово, и нельзя терпимо-равнодушно относиться к факту дискредитации книги. Некоторые приправляют лекции назиданием о пользе чтения осуждением «эпохи застоя».
За бортом нравоучений остается скрываемое и невысказываемое: любовь к романтической книжке, которая всю юность учила одному и тому же – уставать от жизни, красиво умирать и мечтать о несбыточном.
Сентиментальность, приправленная эклектичной жизненной философией, вычитанной из Достоевского, пропущенного через Камю, в свою очередь усиленного постмодернистской иронией, растиражировала себя в упаковке «ценностей поколения». А поколение только и делало, что попрошайничало на экзистенциальной паперти, получало пятерки по диамату, а когда повзрослело, стало само писать книги, снимать фильмы, давать интервью, вымогая право быть законодателем постмодернистской мудрости.
Некогда прожитое и прочитанное поколением нынешних 50-летних не лучшим образом отразилось на современной молодежи. Оскорбительной вариацией лермонтовской «Думы», ламентирует Е. Токарева, прозвучал очередной приговор «детей»: «Вы знаете, доктор, что наше поколение – это белая кость по сравнению с предыдущим? Когда я вижу этих жалких стариков, даже не очень старых, мне каждый раз хочется сделать вид, что я родился не от них, а произведен искусственным путем, какими-нибудь марсианами… Вот насколько наше поколение более продвинуто».
Новое время расставило акценты. Риторика советской эпохи – «Счастье – это когда тебя понимают» – сменилась новым прочтением дня сегодняшнего и классического наследия. Новым поколением, утверждает Е. Токарева, были найдены ответы на самые концептуальные школьные вопросы: «Любовь и брак – две вещи несовместные. Любовь – это миг самораскрытия, за который человеку потом стыдно всю жизнь. Ты раскрываешь другому человеку свою беззащитную душу, а он… а он в лучшем случае молчит в ответ. Как там у Пушкина? Татьяна раскрылась Онегину, а он плюнул ей в душу. Правда, она ему потом отомстила не по-детски. Когда он был в полном ауте, болтался без бабок, без статуса, в старомодном штатском сюртуке, а Татьяна сделала блестящую карьеру в свете, она его обломала. И поделом ему…»
В этом бодром пересказе «Евгения Онегина» обнаруживается симптоматичное явление, во многом пересматривающее дух и букву, в соответствии с которым поколение 1958–1960 годов выстраивало свою модель бытия и обетования.
Речь совсем не о…
Осозналась потребность подвергнуть ревизии доминантную категорию мысли и существования, которая на протяжении всей жизни поколения значилась в разряде святая святых. Собственная жизненная практика потребовала пересмотреть идею литературоцентризма отечественного сознания, разобраться в ней, соотнести с живой и собственной реальностью в противовес корпоративной убежденности ведомственных литературоведов. Речь не о сомнениях по поводу нужности и полезности классики, а о вопросе наделения классической литературы статусом, которому она давно уже не соответствует в изменившемся мире. Итоги размышлений оказались несколько обескураживающими и обидными для поколения, чья жизнь проходила под знаком литературоцентризма.
Справедливо, ох как справедливо, признание человека ХХ века, воннегутовского человека, некогда отчаянно исповедующего безусловный культ книги: «Милая Офелия! Эльсинор оказался вовсе не таким, как я ожидал, а может быть, их несколько, и я попал не в тот Эльсинор. Правда, школьная команда футболистов назвалась „Смелые датчане“. Но вся округа зовет их „Унылые датчане“. За три последних года они выиграли один раз, сделали ничью тоже один раз и проиграли двадцать четыре матча. Впрочем, проигрыш неизбежен, когда в полузащите становится Гамлет.